|
Сотрудники ОИЯИ 40 лет назад
В. С. Барашенков
Закончив
университет, я несколько лет работал в Обнинске, в институте с интригующим
названием <<Объект "В" МВД СССР>>. Занимался расчетами реакторов, а
«в свободное от работы время» вместе с Д. И. Блохинцевым - он был моим научным
руководителем - изучал следствия теории, в которой частицы движутся быстрее
света. Однажды душным июльским вечером Д. И. пригласил меня к себе домой, в
большой двухэтажный коттедж в глубине соснового бора. Я только что защитил
кандидатскую диссертацию и готовился рассчитывать калифорниевые запалы к
различным взрывающимся штукам (была такая идея) и с ходу начал рассказывать Д.
И., как я предполагаю это делать. Однако он остановил
меня:
- Давайте подумаем, как рассчитать другие
взрывы - при стоновениях сверхбыстрых элементарных частиц. - И, посмотрев на мой
удивленно раскрывшийся рот, пояснил: - Я, видимо, перейду работать в Дубну, на
ускорители. Поедемте со мной - там есть, где продолжить наши упражнения со
сверхсветовыми частицами! И вот первая задача Вам: придумайте способ расчета
множественного рождения частиц в протон-протонных соударениях при 10 ГэВ. В
Дубне запускают такой ускоритель. Там два моих дипломника - Барбашов и Бубелев.
Вы их знаете. Будет группа - все на "б"!
Осенью я
переехал в Дубну. Когда грузовичок-полуторка с моим убогим скарбом (за 5 лет
работы в Обнинске кое-что все же накопилось) остановился на перекрестке возле
пожарной части, первое, что я увидел, два теоретика, Митя Ширков и Борис
Медведев (я называю их по-старому, хотя теперь это солидные, известные ученые),
идут посреди улицы Жолио-Кюри и несут на головах большой
стол.
- Что это? — задал я довольно глупый
вопрос.
- Средство производства, не видишь?!- резонно
ответил, выглнув из-под стола, Ширков.
- Для
теоретика стол - первое дело. Сам знаешь: положил лист бумаги, закрыл рот - и
все думают, что ты уже творишь! - уточнил Медведев. Следующим человеком,
которого я встретил, был мой обнинский знакомый - профессор Позе. Мы жили в
одном доме и одно время я помогал ему разбирать часть архива Гейзенберга,
каким-то образом попавшую в сейфы <<Объекта В>>. Вечером я был у
него дома, и он ввел меня в курс дубненских дел и
отношений.
Честно признаться, после многоэтажного
светлого Обнинска Дубна мне не понравилась : большинство домов двухэтажные, с
подслеповатыми окнами, и кругом скучные, серо-зеленые, сырые от дождя заборы.
Весь поселок в заборах! Рядом с новым, уже трехэтажным домом, где я поселился,
болото с кустиками клюквы и унылым белесым туманом по утрам. Разве сравнишь с
березовыми холмами Обнинска!
Но все компенсировали
работа и люди. В Обнинске тоже было много интересных, умных людей, но мешало
межполосье секретности. Зачастую я не знал, что делается даже в соседней
комнате. Все время настороже как бы не сказать или не спросить чего-нибудь
лишнего. А тут тебе ни критмасс, ни «разгонок», ни зон поражения! Мезоны,
антинуклоны, перенор- мировка и ренормгруппа... И говорить можно в полный голос
и на работе, и на улице.
Разве можно забыть беседы с
Моисеем Александровичем Марковым по дороге от ЛВЭ до его коттеджа? Не обращая
внимания на двадцатилетнюю разницу в возрасте, М.А. с юмором рассказывал веселые
истории, случившиеся с ним и И.М.Франком (они были сокурсниками), увлеченно
рассказывал о расчетах взаимодействий нейтрино и K- мезонов. От него я
впервые услышал поразившую меня идею о полузамкнутых мирах фридмонах, изнутри
космически огромных, а снаружи маленьких, как элементарные частицы. А
раздумчивые, с паузами, рассуждения Михаила Григорьевича Мещерякова во время
долгих прогулок по тропинке вдоль берега Волги до ратминской церквушки и
обратно... « Теоретические трепы », которые по вечерам в домашнем кабинете
устраивал со своими сотрудниками директор института Д.И. Блохинцев: физика и
искусство, математика и философия... В университете я учил философию, но только
на этих «трепах» понял, насколько важна и интересна эта
наука.
Иногда, в запале спора, я переходил на
выражения " чепуха, бред!". Д.И. хмурился и
останавливал:
- Если будешь продолжать в том же духе,
давай расходиться. Свое мнение высказывай, но других не
дави!
Он умел терпеливо выслушать любую, самую
экзотическую гипотезу, а затем ставил все на свои места одной-двумя остроумными
фразами, которые еще долго передавались из уст в уста и входили в дубненский
фольклор... С К.Д. Толстовым я познакомился еще в университете, на экзамене по
физике нейтронов. В то время я только начал работать у М.А. Маркова и запоем,
что называется, днем и ночью штудировал книгу Венцеля по теории поля. На другие
предметы времени просто не хватало, и на экзамен «по нейтронам» я пришел с
некоторой дрожью в коленках. Один из экзаменаторов обращал на себя внимание -
голый блестящий череп и лицо с глубокими рубцами - видимо, фронтовик. Студенты
его обходили, а он спокойно читал книгу."Повесть о первой любви,или Дикая собака
Динго",- прочитал я ее название и сразу забыл об изуродованном лице. Получил
пятерку. И обрадовался, встретив этого человека в Дубне. Мы работали вместе
почти 40 лет. Внутриядерные каскады (сначала их никто не хотел признавать),
электрояд, совместные походы в лес за грибами... Удивительный был человек, с
необыкновенным внутренним чутьем. Объяснял непонятно, писал часто путанно, но
в спорах, как правило, удивительным образом оказывался
прав.
Забавно было наблюдать, как он спорил с М.И.
Подгорецким. Михаил Исаакович спокойно, не повышая голоса, давил логикой. К.Д.
переходил на «высокий градус», краснел и старался опровергнуть оппонента с
помощью численных прикидок «исходя из физического смысла». Два выдающихся
человека с различными стилями мышления!
Колоритнейшей
фигурой был административный директор института В.Н.Сергиенко. Еще из тех, кто
верил, что «нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики». Раз
нужно-потери не в счет. Говорили, что он «ногой открывает двери самых высоких
кабинетов». Казалось, законы для него не писаны: захочет - поможет, не захочет -
убейся, ничего не получишь! Чтобы поднять дисциплину, он в начале рабочего дня
вставал у входа в административный корпус и приветствовал каждого входящего
пожатием руки. Попробуй опоздать в таких условиях! Жизнь интернационального
коллектива часто преподносила совершенно неожиданные проблемы. Одной из них
стали русские бранные слова. Плохо знавшие русский язык иностранные специалисты
слышали их на улице, в гостинице, иногда от своих рассердившихся коллег и тоже
начинали ими пользоваться, не понимая точного смысла и создавая порой совершенно
потрясающие ситуации. Так, одна из сотрудниц моей группы, увидев весенним
солнечным днем копающегося в снегу малыша, в совершенном восторге подняла его
высоко вверх и громко заявила ошарашенной мамаше:
-
Ах, какая прелестная маленькая сволочь!..
Только что приехавший в мою группу
немецкий физик пожелал сразу же выступить на
семинаре.
- Не знаю, что это за человек - сказал мне
Д.И . - Давайте сначала послушаем его в моем кабинете. Так и
сделали.
- Ну, я думаю, все в порядке,- резюмировал
Д.И. И мимоходом добавил: - Только последний раздел опустите - это
х...ня!
Через несколько дней на семинаре докладчик толково рассказал суть
дела, а потом вдруг добавил:
- Я еще хотел
рассказать..., - тут он назвал один из абстрактных разделов теории поля, - но
профессор Блохинцев сказал, что это х...ня. Зал замер. Лица покраснели, щеки
надулись, готовые вот-вот лопнуть от сдерживаемого смеха. Женщины потупили
взоры...
- Да, велик и могуч русский язык! - нашелся
Д.И., и под оглушительный хохот ничего не понимающий докладчик сел на свое
место. После этого случая Д.И. собрал часть своих сотрудников и серьезно
сказал:
- Объясните своим знакомым смысл того, что
пишется у нас на заборах.
- Улыбнувшись, добавил: -
Считайте, что это входит в инструктаж по технике
безопасности!
Особенностью юного института был его
климат. Доброжелательный, по-настоящему демократичный, когда любой научный
сотрудник мог прийти на Ученый совет института и выступить. И это было заурядным
делом, хотя теперь я отдаю себе отчет в том, что многие мои выступления и
реплики были не слишком умными.
В конце 50-х годов
такая демократия была делом совершенно нетривиальным. А если учесть и богатую
библиотеку, внимание которой уделяли директора всех лабораторий, то наш институт
был примером не только для большинства советских, но и для институтов других
стран-участниц. Для всех нас это было окно на Запад. И хотя следившие «за
порядком» товарищи перед поездками на конференции внушали нам: «Раз контактов с
иностранцами (имелись в виду западные, конечно) не избежать, будьте предельно
осторожны», мы могли говорить и читать несравненно более свободно, чем
сотрудники других институтов.
Да и на Западе к нам
постепенно стали относиться с доверием. Когда в первый раз я вместе с Н.Н.
Боголюбовым был в США, куда бы мы ни шли, за нами неотступно следовала машина с
двумя серьезными мужчинами на переднем сидении. А через несколько лет я один
гулял по улицам Нью-Йорка и никому до меня не было
дела...
Когда речь заходит о событиях 40-летней
давности, нельзя не вспомнить об институтском Доме ученых. Это был Центр.
Достопримечательность и наша гордость. Мы непременно туда водили наших коллег,
приезжавших к нам из других институтов. Сколько артистов, писателей, редакций
журналов побывало в его стенах! Теперь там нечего делать. Показывают серые,
похожие один на другой американские фильмы - как один бесконечный сериал... То
ли жизнь стала иная, то ли мы постарели... Видимо, всему свое время. Как сказал
один юморист: жизнь такова, какова она есть, и больше никакова!
Еженедельник
"Дубна: наука, содружество, прогресс". 1996
|
|
