Объединенный институт ядерных исследований

МУЗЕЙ истории науки и техники ОИЯИ

Франсуа Легар

СКАЗКИ "ЗОЛОТОЙ КЛЕТКИ"

ОИЯИ празднует сорок лет

На январской сессии Ученого совета 1995 года начались дискуссии о праздновании 40-летия Объединенного института ядерных исследований в Дубне. Агитаторы воспользовались банкетом и стали меня уговаривать, чтобы я написал некоторые свои воспоминания. Подчеркивали, что важно не забывать, как жил и работал Институт в течение этих лет, говорили, что молодежь уже не помнит героическое начало. Я защищался, ссылаясь на недостаток времени, сказал, что бомбу я не создавал, никаким директором не был и не буду и героических подвигов не совершил. Молодежь, которая сегодня уже не помнит, что означало “сообразить на троих”, будет рассматривать мои воспоминания, как сказки про Илью Муромца. Предложил, если мне какой-то подвиг удастся, я о нем напишу. Мои аргументы никто слышать не хотел, и на следующей сессии Ученого совета в июне давление продолжалось. Меня даже спросили, сколько я уже написал, и предложили, если захочу, писать по-английски. Было сказано, что другие тоже пишут и написать я просто обязан.

Немного меня успокоило, что я не единственный, кто оказался в таком положении. Когда я уже не мог защищаться, я, наконец, пообещал. Но я решил, что если уж писать о Дубне, то лучше писать по-русски, хотя русских шрифтов в моем компьютере нет. Пусть, если хотят, переведут мой текст “с русского на русский”.

Таким образом, я взял на себя “соцобязательство” и вскоре понял, что единственное, о чем я могу написать, — моя собственная судьба и судьба моей супруги. На счастье, про ежедневную жизнь в Дубне в шестидесятые годы Лилиан уже давно написала. Я воспользуюсь в разных местах ее рассказом, так как многие явления мужчины вообще не замечают.

Хотя не очень хочется, я должен во второй главе коротко рассказать о себе и Лилиан и о том, как мы попали в Дубну. В третьей главе я расскажу, чем я занимался в Дубне. Так как эти две главы могут оказаться еще менее интересными, чем другие, я рекомендую потенциальному читателю сразу через них “перепрыгнуть”. Следующие главы будут посвящены ежедневной жизни и приключениям в Дубне в течение семи лет. В эти годы я смог познакомиться с одним из двух миров, на которые еще недавно делилась наша планета. Товарищ Брежнев и его героический “подвиг” в августе 1968 года заставили Лилиан и меня понять второй существующий мир.

Эти два мира были разными, и взаимное понимание было не очень большим. Это касается воспитания, поведения, привычек, экономики и многих других областей, хотя физиологически люди не отличаются друг от друга. Благодаря пониманию обоих миров человек не только видит лучшие стороны каждой части планеты, но и учится заранее предвидеть, где ему может быть подложена свинья. Каждому ясно, что интерполировать или экстраполировать на основании одной точки в пространстве и времени нельзя.

В последних главах я расскажу о том, как я из Дубны попал во Францию, как через двадцать один год снова стал ее посещать.

Многие могут заподозрить у меня склероз и утверждать, что кое-что было не так, как я написал. Меня могут упрекнуть, что я хочу пожаловаться, но это не так. Заранее сообщаю, что я пишу только то, что видел, пережил или слышал от своих друзей. Даже если у кого-то возникнет подозрение, что иногда я шучу, это тоже недоразумение. Возможно, будут возражения, что я как иностранец вмешиваюсь в дела, в которых я не разбираюсь. Многие правильно спросят, почему дирекция ОИЯИ заказала воспоминания бывшего преступника и предателя рабочего класса. Чтобы мне во время прогулки по Дубне случайно не упал на голову свинцовый кирпич, было бы выгоднее утверждать, что приведенные здесь имена и фамилии, а также все, что рассказываю, полностью высосано из пальца, а ответственность за мои слова несут те, кто меня заставил это написать. Воспоминания всегда субъективны.

Я стараюсь избегать категорических утверждений. Большинство религий, идеологий и все тоталитарные системы категорические утверждения очень любят. На основании таких утверждений мир может стать черно-белым и даже черное иногда может превратиться в белое, и наоборот. Я рекомендую доверить все вопросы черно-белого изображения мира самому большому специалисту в Дубне, “дикому репортеру” Юрию Туманову. Он в этой области стал уже всемирно известным, и никому его философия, кажется, не мешает.

Как добраться в Дубну

Я закончил физико-математический факультет Карлова университета в 1957 году и стал сначала ассистентом, а затем старшим ассистентом на факультете ядерной и технической физики Технического университета в Праге. Одновременно я занимался нейтронной физикой в Институте ядерных исследований. С Лилиан ми познакомились в Румынии летом 1958 года в молодежном лагере на Мамае. Мы поженились через полтора года. Хотя я окончил университет с отличием, в моих характеристиках остались следы моего активного участия в студенческом празднике в 1956 году. Праздник проходил под влиянием “духа XX съезда” и разоблачения Сталина. Но доклад Н.С.Хрущева чехословацкие партийные деятели как будто не замечали. Поэтому студенты не демонстрировали большой любви к родной партии и правительству. И партии это не нравилось!

Я хотел после окончания университета поступить в аспирантуру, но на иене по курсу марксизма-ленинизма мне выпало отвечать секретарю парткома факультета. Это было закомплексованное существо, с ним я уже имел конфликты во время студенческого праздника. Он мне показал, что с партией шутить нельзя, и “потопил” меня по всем правилам. Я действительно не помнил, что говорилось о Фейербахе на каком-то двенадцатом съезде. Вскоре он стал заведующим кафедрой марксизма-ленинизма и секретарем парткома на факультете, куда я поступил на работу. Борьба весело продолжусь. Поехать в Дубну, и чем раньше, тем лучше, было для меня выходом из положения: избавиться от такого животного и “защититься” в ОИЯИ, где влияние было ослаблено расстоянием. Поехать куда-то на Запад мне в голову не пришло.

В то время вице-директором ОИЯИ был Вацлав Вотруба, который узнал своём назначении в 1956 году из газет во время своего отпуска. В 1960 срок его полномочий как вице-директора в Дубне закончился, он вернулся в Прагу и стал руководить кафедрой, на которой я работал. Никогда не был в партии, знал меня уже раньше, преподавал нам в университете, и студенты его любили. Он поддерживал мое стремление поехать на работу в ОИЯИ и часто рассказывал мне о Дубне. В Прагу тогда приехал Венедикт Петрович Джелепов, и я с ним познакомился. Но моя поездка все откладывалась.

Секретарь парткома создал всем трудную жизнь. На профессора В. Вотрубу он тоже нападал, где мог, несмотря на его бывший пост вице-директор ОИЯИ. Вмешивался в планы факультета по науке и во имя марксистско-ленинской диалектики советовал всем, что делать. Каждый хотел от него избавиться, но никто не знал — каким образом. Помогла судьба. Великий марксист получил новую автомашину, при повороте на большой скорости раскрылась дверь. Он выпал и погиб. Я сказал, что хуже быть не может. Поминки секретаря парткома я отметил в пивной “У Флеку”.

Заведующим кафедрой марксизма-ленинизма стал Карел Бартошек. Он занимался историей, побывал во Франции, там познакомился с красивой девушкой, и они решили пожениться в Праге. Мы с ним подружились, и он я пригласил на свадьбу. У него я впервые пил французский коньяк. Барашек только что закончил книгу о Пражском восстании в мае 1945 года. гой книге он впервые рассказал о решающей роли армии генерала Власова. Меня это очень интересовало, так как нашу семью тоже спасли власы в последнюю минуту утром 7-го мая 1945 года. Долгое время о власовцах было запрещено даже говорить. Карел поехал в Москву обсуждать эти вопросы с советскими марксистами и историками. И удивительно: после этого книгу в Праге опубликовали. Я понял, что марксисты бывают разного сорта, и моя поездка в Дубну стала возможной.

Судьба Лилиан была гораздо сложнее моей. Ее отец был адвокатом, и этого простого факта хватало, чтобы коммунисты таскали всю семью с тремя детьми по всей республике с места на место. Отец тяжело заболел, болезнь приковала его к постели, но несмотря на это он должен был работать. Когда он уже не мог работать, в больнице за ним заведомо не ухаживали.

Мама Лилиан, красивая воспитанная женщина, с большим музыкальным талантом, которая писала чудесные картины и знала немецкий и французский языки, как жена адвоката стала “рабочим классом” в сельском хозяйстве, выращивала колхозных лисиц и сдирала шкуры с дохлых коров. Председатель колхоза усложнял ей жизнь, как мог. Но она не сдалась, никогда не жаловалась, воспитала трех своих дочек и перетерпела все, даже в выращивании лисиц достигла больших успехов. 06 этой удивительной женщине я лично никогда не рассказываю как о “своей теще”, а употребляю подходящее французское выражение “ma belle mer”. Это самая настоящая ДАМА. Сегодня ей 85 лет, и она все так же молода и активна.

После средней школы Лилиан должна была пойти сначала работать, чтобы получить соответствующие характеристики, а затем уже как представитель “рабочего класса” она смогла поступить в высшее учебное заведение. Потеряла годы, и перед поездкой в Дубну почти закончила экономический факультет, ей осталось сдать всего один экзамен. Она поехала из Дубны в Прагу его сдавать и стала инженером экономики строительства.

Перед отъездом в Дубну мы жили в Праге у тети в одной комнате и получали официальные письма из мэрии. В письмах утверждалось, что, поскольку мы живем у тети в доме, принадлежащем пополам тете и маме Лилиан, мы мешаем решению жилищной проблемы города. Первую в своей жизни квартиру мы получили только в Дубне. Затем мы купили кооперативную квартиру в Праге. После того, как товарищ Брежнев “направил” нас во Францию, нашу квартиру конфисковали, и обратно мы ее никогда не получим.

Наконец, я получил разрешение поехать в Дубну. Партком факультета мне сообщил, что поездку рекомендует, чтобы я познакомился с жизнью и усилиями советских граждан, строящих коммунизм. Это был “шаг конём” в мою пользу, но со всем этим я действительно познакомился. Может быть, не так, как задумала партия.

 Экспериментатор в ОИЯИ в шестидесятые годы

Мы с Лилиан приехали первый раз в Дубну 18 сентября 1961 года. Я начал работать научным сотрудником в Лаборатории ядерных проблем, которой руководил Венедикт Петрович Джелепов. Его заместителем был Лев Иосифович Лапидус. Зачислили меня в группу Юрия Михайловича Казаринова, в которой в то время работало несколько физиков, лаборанток и два техника. Группа изучала нуклон-нуклонное рассеяние на синхроциклотроне при энергиях около 630 МэВ. Область энергий была для меня новая, многому пришлось учиться. Ио ускоритель был отличнейшей машиной, и Венедикт Петрович мог гордиться тем, что она работает больше 5000 часов в год. Я быстро привык к работе, а через несколько месяцев получила работу в Институте и Лилиан. Работала в той же самой лаборатории в группе Софии Львовны Смирновой, жены Льва Иосифовича. Как известно, на одну зарплату при коммунизме жить нельзя, а никаких других денег нигде (например, в Праге) я не получал.

Заранее скажу, что мы оба чувствовали себя в Дубне, в нашей “золотой клетке”, очень хорошо и ездили туда, как домой. Эта “клетка” нас больше охраняла от внешнего мира, чем запрещала из нее “вылететь”. Кроме слишком длинной зимы нас ничего особенно не беспокоило. Политика нас в то время не очень касалась, жизнь стала спокойнее, чем в Праге, хотя работы было намного больше. Партия влияла все время, но гораздо меньше, чем в Праге.

Так как я экспериментатор, то попробую определить, что это такое. В физике элементарных частиц средних и высоких энергий экспериментаторов можно разделить на две неравные части. Малая часть (около 20%) пользовалась электронными методами, позволяющими из всех возможных случаев взаимодействия выделять маленькое количество таких, которые и надо было изучать. Будем называть их экспериментаторами 1-го сорта, к которым я отношу и себя и о которых собираюсь рассказать. Жизнь этих экспериментаторов связана с созданием аппаратуры, подготовкой пучка, мишени и измерений, проведением сеансов на ускорителе, обработкой данных и интерпретацией результатов. Аппаратура и детекторы часто менялись.

Большинство экспериментаторов в этой области физики в эти годы работало с детекторами, которые не могли выделять определенные взаимодействия, но регистрировали все, что случалось. Это были, в основном, пузырьковые камеры и ядерные эмульсии. Детекторы были заранее построены, во многих случаях они были одновременно мишенями, так что для измерения надо было подготовить только пучок. Главная работа состояла в просмотре снимков или эмульсий и в интерпретации результатов.

Основная беда многих экспериментаторов разных сортов состоит в том, что они слишком сильно и некритически верят теоретикам. Из-за этого готовы подтверждать их модели, не думая о том, разумны они или нет. Потом удивляются, что определенная “все спасающая” модель рухнула, и всё надо переделывать заново. На моей памяти несколько таких моделей или развалилось, или область их действия сильно ограничилась. Спиновая физика была не самой “малой” причиной таких явлений.

Вышеуказанное деление сегодня уже неверно. Возникли новые группы, более специализированные. Деление также неверно для других областей физики. Но вера экспериментаторов в теоретиков сохранилась.

Сразу после моего приезда в Дубну я включился в измерения дифференциальных сечений упругого nр-рассеяния. Долгое время наши результаты оставались самыми лучшими в этой области энергий. Еще в семидесятых годах многие физики интересовались у меня подробностями наших измерений.

Сотрудничество группы Ю. М. Казаринова и А. Ф. Писарева с начала 1963 года дало мне возможность начать измерения величин, зависящих от спина. Эти возможности увеличились после создания на синхроциклотроне группой М. Г. Мещерякова протонного поляризованного пучка. С этой группой я имел тесные контакты. С помощью поляризованного пучка можно было изучать даже двойное рассеяние поляризованных протонов на нейтронах в дейтериевой мишени. При наших и более высоких энергиях таких результатов вообще не существовало. Я их использовал в своей диссертации, которую успешно защитил в июле 1966 года. Естественно, защита диссертации — это не только полученные физические результаты. Я стал старшим научным сотрудником, моя зарплата выросла, и хотя я не отдавал себе в этом отчета, я попал в другую “касту”.

Поляризованная протонная мишень в ЛЯПе, созданная Б. С. Негановым и Л. Б. Парфеновым, опять увеличила число возможных экспериментов. Борис Степанович Неганов воспитал целое поколение специалистов по поляризованным мишеням, причем не только в Дубне. Воспитал даже тех, кто с ним не сотрудничал. С другой стороны, неизвестно, как без Льва Борисовича Парфенова физики могли бы получить мишень в эксплуатацию. С такой мишенью я работал вплоть до конца моего проживания в Дубне. На основании моих работ Пражский университет присудил мне докторское звание. Диплом датирован 1969 годом, но лично я его получил только в 1991 году. Странно, что он не потерялся.

Так как измерения величин, зависящих от спина, трудны и общий формализм упругого нуклон-нуклонного рассеяния до того времени еще не был создан, теоретическая и феноменологическая подготовка была очень важна. Начали этим заниматься как дубненские теоретики (С. М. Биленький, Л. И. Лапидус, Р. М. Рындин, Я. А. Смородинский), так и многие теоретики в Западной Европе, Америке и Японии. С большинством из них я познакомился и сотрудничал позже. Сегодня мне кажется, что феноменология нуклон-нуклонного рассеяния развивалась “по кускам” и каждый что-то в нее добавлял. Сами теоретики не верили, что некоторые величины будут когда-нибудь измерены.

Если уже говорить о теоретиках, то экспериментаторы их тоже делили на две части, в зависимости от их отношения к экспериментаторам: на полезных и “тех других”. Оба сорта мало знакомы с проблемами, связанными с экспериментом, но в этом нет беды и есть исключения.

Полезными считают тех, кто согласен сотрудничать с экспериментаторами как в вопросах теоретической подготовки, так и интерпретации данных. Экспериментаторы их охотно включают в список авторов своих статей и не требуют, чтобы они дежурили во время сеансов. Без такого сотрудничества многие формулы окажутся неудобными или слишком громоздкими для анализа измерений. Теоретики любят писать все выражения в системе центра инерции, а экспериментаторам приходится вести измерения с фиксированной мишенью в лабораторной системе. Никакие встречные пучки в то время не существовали.

“Те другие” теоретики настаивают твердо на проверке своих моделей и придумывают эксперименты, которые или пока невозможны, или невозможны вообще. Они отказываются писать удобные формулы, и им наплевать на размерность величин. Особенно любят “асимптотическую” область энергий и не спрашивают, где она начинается. Они также отказываются заниматься проблемами, которые не совсем понятны, и пренебрегают эффектами, которые хоть и большие, но им не нравятся. Спиновая физика — одна из таких проблем.

Оба сорта теоретиков верят экспериментальным данным иногда немножко в марксистско-ленинском духе. Это надо объяснить на примере. Когда появились в физике космических лучей результаты, свидетельствующие об увеличении полного сечения протон-протонного рассеяния с ростом энергии, некоторые очень умные дубненские теоретики сказали: “Эксперимент с теорией не совпадает, тем хуже для эксперимента!” В начале семидесятых годов на встречных пучках в ЦЕРНе этот революционный факт подтвердился. Позже он подтвердился даже с антипротонами, но теоретики до сих пор не сумели это объяснить.

Могу сказать, что я, в основном, дружил с “полезными” теоретиками, в Дубне таких было много. Между прочим, Лев Иосифович Лапидус был отличнейшим заместителем директора экспериментапьной лаборатории. Теоретики из ЛТФ очень влияли на научную политику ЛЯПа, и они же вместе с М. И. Подгорецким — на политику ЛВЭ. Об академике А. М. Балдине, директоре ЛВЭ, который тоже теоретик, могу сказать то же самое. Более того, благодаря ему “царь-ускоритепь” воскрес, и новый современный ускоритель — нуклотрон — скоро будет сдан в эксплуатацию. К сожалению, мне кажется, что во всем мире отношение полезных теоретиков к “тем другим” с временем падает. Надеюсь, что я ошибаюсь, потому что и сегодня в ЛТФ есть много примеров, которые противоречат моему ощущению.

С полного согласия дубненских теоретических “классиков” я тоже начал заниматься теорией и феноменологией нуклон-нуклонного рассеяния в сотрудничестве с “полезным” теоретиком Павлом Винтерницем и математиком Иржи Быстрицким. Опять “по кускам” нам удалось в Дубне дело довести до конца и отдельные куски опубликовать.

Нам удалось впервые вывести самую общую формулу для упругого рассеяния при любой комбинации направлений спинов частиц пучка, мишени, рассеянной частицы и частицы отдачи. Формула состоит из четырех строчек, но содержит все 256 возможных наблюдаемых величин. Из-за этой формулы пострадал (но не очень сильно) один коллега, который измерил определенную величину и соответствующие данные включил в свою диссертацию. Ростислав Михайлович Рындин получил ее на отзыв, взял нашу формулу, вычеркнул все нули, учел все идентичные величины по законам сохранения и увидел, что один параметр при обработке не учитывался. Р. М. Рындин не “утопил” коллегу при защите, но предупредил его сразу. Все обошлось: срок защиты был отложен, повторена обработка и переписаны соответствующие страницы.

Уже в Дубне мы хотели собрать полный и однозначный формализм на одном “физическом языке”. Это нам троим удалось сделать только в 1975 году и издать в виде препринта в Сакле. Некоторое время мы “вылавливали” ошибки в знаках, и в январе 1979 года описание этого формализма было напечатано во французском физическом журнале. Приблизительно половина всех экспериментаторов в мире, работающих в этой области, сегодня пользуется нашим формализмом. Даже те, кто им не пользуется, ссылаются на нашу статью.

Угловые и энергетические зависимости полученных данных надо было описать, по возможности, независимо от любой теоретической модели. Одна из возможностей почти безмодельного описания данных в области промежуточных энергий — применение так называемого “фазового анализа”. Метод был сформулирован в диссертации Г. П. Стаппа из Беркли. Некоторые физики стали пользоваться этим методом и развивать его. В Дубне И. Н. Силин написал минимизирующую программу такого анализа для машины М20, и мы ее очень часто использовали. Фазовый анализ позволил не только описать существующие данные с минимальным количеством свободных параметров, но и предсказать новые результаты. Тогда стало возможным выбирать оптимальные измерения и экономить драгоценное время на ускорителе. Фазовый анализ я продолжал развивать и на Западе, вместе с Иржи Быстрицким и Катерин Лешаноэн Лелюк из Женевского университета.

Полностью безмодельное описание данных по одному каналу любого процесса — это так называемый амплитудный анализ. В процессе упругого нуклон-нуклонного рассеяния, при этом надо определить минимум 10 независимых величин для каждого угла и каждой энергии, чтобы установить 5 комплексных амплитуд рассеяния (10 действительных параметров). Ставить такую задачу было тогда чистой утопией. В упругом рр-рассеянии ее удалось осуществить на двадцать лет позже (в восьмидесятых годах) женевской группе в РЯ1 в Швейцарии. Группой руководил мой очень хороший друг Роже Гесс. Вскоре после этого удалось это и нашей группе на САТУРНе в Сакле, где в программе кроме французов участвовали физики из Женевы, Фрайбурга, Триеста, Лос-Аламоса, Аргонна, Лос-Анджелеса и Монреаля. Предварительный амплитудный анализ в лр-рассеянии был получен пока только нашей группой на САТУРНе. После 1989 года в измерениях также участвовали физики из Дубны. Скоро можно будет сделать амплитудный анализ упругого пр-рассеяния на основании измерений в РБ1, в которых сейчас тоже участвуют дубненцы.

Я также занимался анализом — данных до порога рождения пионов с помощью потенциалов. При этом я сотрудничал с профессором Иваном Улеглой, который в то время был вице-директором Института.

Все указанные работы я выполнил в ЛЯПе. Но все-таки одну работу я сделал в ЛВЭ, и в ней я изучал угловые распределения пион-протонного взаимодействия. Работы в ЛВЭ меня интересовали. Мне очень понравилось первое определение действительной части амплитуды рр-рассеяния вперед как с точки зрения физики, так и методики. Меня также очень интересовали результаты измерений полных сечений -рассеяния, полученные с помощью ядерных эмульсий.

Как каждый экспериментатор, работающий с быстрой электроникой, я должен был заниматься методическими работами, связанными с аппаратурой и обработкой. Надо сказать, что именно здесь чувствовалась разница возможностей в Дубне и на Западе. Отсутствие связей ОИЯИ с промышленностью Советского Союза и стран-участниц ОИЯИ, недостаток хороших приборов, шпиономания и всевозможные ограничения для публикаций инженерных работ приводили к тому, что многие были вынуждены изобретать изобретенное. Когда мы хотели опубликовать статью, в которой описывался кодирующий прибор для перфоратора, построенный только на германиевых диодах Д7Ж, редактор из издательского отдела ОИЯИ потребовала доказать, что этот диод не является секретным. Парадокс, однако, состоял в том, что иностранец должен был знать, какие детали в Советском Союзе являлись секретными. Списков секретных или несекретных деталей не существовало, и каталог не был “доказательством”. Когда я предложил, что куплю такой диод в тогдашнем магазине “1000 мелочей” на площади в Дубне и принесу квитанцию, она все-таки заставила меня искать в литературе.

После нескольких дней трудных поисков я нашел эту штуку в каком-то журнале для ребятишек, желающих построить себе самый простейший радиоприемник.

Опытный инженер-физик хранил у себя публикации, содержавшие данные по радиодеталям. Если какую-то деталь не находили, то ее заменяли другой, похожей, которая у него была в списке. Из-за этого вряд ли в то время кто-нибудь был в состоянии повторить любой электронный прибор по его описанию в журнале.

Я признаюсь, что в Дубне до августа 1968 года я ни разу не смог увидеть форму сигнала фотоумножителя с пластическим сцинтиллятором. Единственный осциллоскоп с подходящей разверткой в ЛЯПе был получен и предназначен для одного определенного эксперимента, но большую часть времени находился в запертом шкафу. Сверхвысокая частота для поляризованной мишени подавалась из клистрона (1,4 Вт), запаянного в черной коробке, и он тоже хранился под замком. При этом уже в 1966 году, во время моей первой поездки в Сакле, мой будущий начальник Людвиг ван Россум показал мне “Карцинотрон” с мощностью 60 Вт. Все изменилось, когда начало развиваться сотрудничество с ЦЕРНом и Сакле — с Протвино в семидесятых годах.

Анализируя обработку данных, можно сделать аналогичные выводы. Не собираюсь сравнивать качество счетных машин и просмотровых автоматов. Удивительно, что удавалось написать программы обработки данных в Дубне при наличии такой маленькой памяти счетной машины. Только в 1968 году благодаря Ярославу Пернегру, заместителю директора ЛВЭ, Институт получил одну IBM. Автоматов тоже не хватало, и количество лаборанток, хотя и большое, было недостаточным.

С аппаратурой напрямую связаны мастерские. Институтские и лабораторные мастерские были хорошо оборудованы качественными станками, в основном советского и чехословацкого производства. Много станков было в мастерских определенных групп. Мастера были очень опытными и заказы физиков выполняли точно. Если работу подтолкнуть определенным количеством чистого спирта, то она выполнялась даже очень быстро. Нужен был именно чистый спирт, мастера не любили простую бутылку водки. Физики получали этиловый спирт для промывки и чистки приборов (например, оптических осей), но администрация знала, для чего его используют.

Трудности были в другом. Легче было получить тонну сверхкачественной нержавейки или километр проволоки из вольфрама, чем получить предохранитель. Надо было производить то, что нормально покупается. По этим причинам из-за недостатка времени в мастерских физики многое должны были производить сами. Таким образом, экспериментаторы скоро стали хорошими слесарями, токарями, фрезеровщиками и сварщиками. Стали они и хорошими спортсменами.

Когда я поднялся со своими друзьями в 1965 году на пик Ленина, все спрашивали, где я перед восхождением тренировался. Отвечая, я каждому рекомендовал провести вместе с группой Юрия Михайловича Казаринова один сеанс в первом корпусе и убедиться, что более эффективную тренировку придумать нельзя. Я добавлял, что тащить 20 килограммов на спине даже на Памире было просто, так как по лестнице в первом корпусе мы регулярно таскали тяжелый, но плохой советский осциллоскоп ДЕССО. Злые языка утверждали, что он весит 350 килограммов. Останется фактом, что лифт в Институте можно было найти только в Лаборатории теоретической физики.

Противоречие между хорошими пучками и мишенями, умными и воспитанными людьми, большим количеством идей, с одной стороны, и плохой аппаратурой и медленной обработкой, с другой, для многих посторонних физиков было непонятным. Роже Гесс позже совершенно правильно утверждал, что за то время, пока в Дубне измерят одну экспериментальную точку, он готов в ЦЕРНе померить кривую. Как можно в таких условиях конкурировать? Я старался объяснить, что это возможно, но не за одинаковое время и с огромным усилием.

Усилий и потерянного времени, действительно, могло быть намного меньше. За это ответственна закрытая политическая система, ее администрация. Каждый знает, кто был решающим элементом, что директорам Института и лабораторий нужно было одобрение парткома, все знают про Средмаш и первый отдел, про стукачей, про прослойки, и я это здесь разбирать не собираюсь. Другие это разбирали или разберут намного лучше меня. Коротко можно обобщить: все, что зависело от людей, было хорошо, и везде, куда партия совала свой нос, стало плохо. В ОИЯИ, из-за международного характера Института, обстановка была намного лучше, чем в других, чисто советских научных учреждениях, может быть, за исключением Новосибирска. Свою интернациональную роль Дубна сыграла позже, после 1970 года, когда стала убежищем для многих чехословацких физиков. Но в любой обстановке физики найдут способ, как обойти различных чиновников, часто пользуясь их же методами.

Примером метода, как достигнуть своей цели, было “соцобязательство”. Этим методом пользовались, в основном, советские физики, которые стремились получить физические результаты, но не пользовались властью. Я лично старался его избегать. Принцип простой: я беру торжественное обязательство, что выполню определенное задание (выгодное для меня лично), и если мне лаборатория не обеспечит успеха, я не виноват. Пусть лаборатория или Институт заботятся об этом и отчитываются выше сами, как хотят. Таким образом, то, что партия предусмотрела для повышения эффективности работы в промышленности, обратилось против нее в научных учреждениях.

Таких методов было много. Существовал, например, метод “высокого начальника”, более подходящий для иностранцев. Метод состоял в том, что, начиная с определенного уровня власти, начальникам было легче что-то разрешить, чем запретить. Метод связан с фактом, что слово “нет” обыкновенно понималось, как начало переговоров.

В ОИЯИ я помню всякие “войны” на самом разном уровне. Естественно, дирекция воевала и с внешним миром, но эти отношения пусть разбирают другие. “Войны” существуют везде и во всех странах мира, но была определенная разница. Внутриинститутские трения в Дубне были всем хорошо известны, все знали, кто с кем не ладит, и, кроме того, все жили в одном маленьком городе. “Войны” в Дубне длились долго, и не только физики, но и наука их терпели. “Войны” между людьми часто переносились на “войны” между целыми группами или лабораториями. Я мог наблюдать такие явления, которые я давным-давно знал, даже после двадцати лет отсутствия. Иностранцев, в основном, эти “войны” не очень касались, но даже здесь я знаю исключения. Иностранцы отказывались подчиняться таким традициям, дружили с физиками разных лабораторий, несмотря на плохие отношения соответствующих начальников, и стали, в определенном смысле, смягчающим элементом.

Многие физики из Дубны раньше работали на “бомбу”. Если ктонибудь из известных личностей покидал Дубну, то это могло быть признаком проведения следующего взрыва. Некоторые известные физики в Советском Союзе отказались от работы над “бомбой”, даже под большим давлением. Примером может послужить академик Петр Капица, но даже в Дубне нашлись такие. Эти истории я не знаю, пусть о них напишут те, которых это прямо касалось. В.П.Джелепов, М.Г.Мещеряков и Г.Н.Флеров на собрании при праздновании 10-летия ОИЯИ об этом сверхинтересно рассказывали в аудитории ЛТФ.

Существовало неписаное правило, что директор ОИЯИ должен быть из Советского Союза, а вице-директора — из стран-участниц. В большинстве случаев на эти посты выбирались известные физики, иногда даже такие беспартийные, которые к партии не подлизывались. Директором ОИЯИ в наше время был Николай Николаевич Боголюбов, всемирно известный физик, тоже беспартийный и, как говорили, верующий человек. Он был членом Верховного Совета СССР, его заслуги перед ОИЯИ огромны. Будущий директор ЛВЭ академик А.М.Балдин тоже не был членом партии. По-видимому, из-за этого срок его работы продлевали сначала только на два года. Среди иностранцев пусть случай профессора Вацлава Вотрубы послужит одним из примеров, не говоря уже о польских вице-директорах.

Я тоже никогда в жизни не был членом коммунистической партии и не хотел иметь с ней ничего общего. Такое решение несло за собой определенные ограничения, но я сохранил для себе свободу мышления и чистую совесть. Я знал кое-что о преступлениях, совершенных этой партией в прошлом, о миллионах погибших в лагерях и не знал ни одной русской семьи, в которой бы кто-нибудь в сталинские времена не пострадал. Ни в коем случае я не собираюсь читать морали. С другой стороны, утверждаю, что причина сегодняшней беды посткоммунистических стран обусловлена тем, что за коммунистические преступления никто, хотя бы морально, не был наказан. Все сегодняшние преступники правильно смогут экстраполировать, что и за современные преступления никто не будет наказан в будущем.

Большинство чехословацких сотрудников были членами партии, некоторые даже вступили в партию в' Дубне. Мне хорошо известно, что выходить из партии было опасно, но в 1968 году некоторые партию покинули. Были среди них и такие, кто после августа не уехал на Запад. Многие были исключены из партии в семидесятых годах. Другие вступали в партию ещё и в восьмидесятых годах, но затем, после “бархатной революции”, немедленно выбросили партийные билеты. Некоторых из них я встретил позже на Западе. Эти последние вообще не говорили о каких-то “убеждениях”, причины были совершенно очевидны.

Я даже не старался стать руководителем научной группы. Такой пост я считаю самым высоким постом, на котором еще можно полностью заниматься наукой. На любом более высоком посту надо частично или полностью наукой пожертвовать, так как необходимо заниматься административными делами. Для поста руководителя группы мне надо было бы получить разрешение из Чехословакии, а такой вопрос я не хотел поднимать в Праге. Тем более, что в группе Ю. М. Казаринова я пользовался широкой автономией.

Дубна была неоднородной совокупностью хороших и плохих элементов разного сорта, но все-таки в ОИЯИ работалось хорошо. Не только потому, что такие установки, как в Дубне, невозможно было найти ни в одной из стран-участниц, но иностранцам из ОИЯИ было легче попасть на конференцию на Западе или встретить западных физиков в Дубне. Из-за этого большинство иностранцев из стран-участниц старалось остаться в ОИЯИ как можно дольше. Это был в то время и мой случай.

Повседневная жизнь

Сказать, что в магазинах можно было купить все, было бы таким же враньем, как и сказать, что там ничего не было. Был постоянный недостаток овощей и фруктов, два года в Дубне были перебои с мукой, а туши коров разделывались прямо в магазинах топором. Всегда можно было получить икру, осетрину и мороженое, был и сахар, свежую рыбу мы покупали у рыбаков. Всегда были водка, коньяк и шампанское, часто продавали и грузинское вино. Методу “занимания очереди” (это были нормально: три очереди для каждой покупки) научились все сразу. Все столовые в Дубне работали отлично и были дешевыми, были рестораны Дома ученых и гостиницы “Дубна”, был также “Стол заказов”. Никто никогда не голодал, а во время банкетов продуктов бывало больше, чем надо. Дубна в то время снабжалась в приоритетном порядке. Питание можно было разнообразить, покупая продукты на базарах. Но в Дубне базар закрыли, и вообще, советские власти иностранцев на базарах видеть не любили.

То, что одежда и ботинки были недостающим товаром, тоже все знают. Во время завоза многие женщины в Институте покидали работу и шли стоять в очередях. Не старались даже выбирать подходящий размер, дразнить продавщицу таким желанием не рекомендовалось. Перед магазином можно было с другими поменяться и, наконец, получить свой размер. При завозе кофточек на следующий день можно было увидеть много одинаково одетых женщин. Такое явление замечали даже мужчины, которые, как правило, не замечают ничего.

Зная советские проблемы, на Западе мы с Лилиан иногда смеялись. Некоторые “выездные” женщины, например в Женеве, твердо настаивали на первоклассном обслуживании и наслаждались тем, что надоедали продавщицам. Были также нетипичные случаи, когда жены высоких советских начальников, например в парикмахерской на Западе, по привычке настаивали на обслуживании вне очереди.

За исключением питания, многих иностранцев недостаток товаров в Дубне не очень волновал. В европейских странах-участницах ОИЯИ, даже при коммунистическом режиме, был всегда более высокий жизненный уровень и значительно меньше недостаток различных продуктов, чем в Советском Союзе. Часть неинформированных дубненцев считала, что Советский Союз всех “кормит”, и иногда нас спрашивали, какую советскую одежду и ботинки любят в Чехословакии.

Все женщины из чехословацкого землячества каждый год брали месяц неоплачиваемого отпуска и ехали на родину покупать все, чего не хватало. Их начальство в ОИЯИ охотно поддерживало такие поездки, и советские коллеги дополняли список товаров для себя. На обратном пути все везли огромное количество чемоданов. Благодаря влиянию иностранцев женщины в Дубне начали зимой носить брюки на работу и не мерзли по дороге в лабораторию, хотя еще в начале шестидесятых годов такая одежда в Советском Союзе считалась “некультурной”. Думаю, что Лилиан повлияла на дубненскую женскую моду очень положительно.

Иностранцы покупали в Советском Союзе фотоаппараты, часы, пластинки и книги. В 1966 — 1967 годах можно было купить автомашину в любом посольстве в Москве. Такая покупка была выгодной, но скоро это было запрещено. Западные иностранцы могли покупать товары за валюту в “Берёзке”. В чехословацком посольстве можно было заказать за рубли питание в ограниченном количестве через подобную контору “Тузекс”.

Как и везде в Советском Союзе, жилья в Дубне не хватало. Многие жили в коммунальных квартирах, несмотря на усиленное строительство. В шестидесятых годах в основном строили дома солдаты из Александровки, иногда ступеньки были разной высоты или в новых домах были разбиты окна. Дома были однотипные, как и везде в стране. С другой стороны, звуковая изоляция была хорошая, и дома были солидные. Даже если бы в России часто случался ураган, то не надо было бы строить “торнадо шелтер”, как в домах вблизи ЕМАЬ в США.

Гостиница “Дубна” и дома на улице Векслера вплоть до первого десятиэтажного здания строились по болгарским проектам, и их качество улучшалось. Во всех домах и в лабораториях всегда было тепло, иногда даже больше, чем надо, город обслуживала одна теплостанция, и снег оставался чистым. Зимой окна заклеивались бумагой, смазанной растворенной мукой, после 1 марта бумагу все отклеивали: по определению — пришла весна.

Никто из иностранцев не жил в коммунальных квартирах. Мы с Лилиан после двух месяцев проживания в гостинице на улице Жолио-Кюри получили квартиру на улице Мира, 20 площадью 40 квадратных метров. Была в ней ванная, маленькая кухня, жилая комната и спальня. Квартиры нам хватало, платили мы за нее 10 рублей в месяц, включая электричество и газ, 5 рублей мы платили за институтскую мебель.

У иностранцев были определенные привилегии. Им проще было получить билеты в театры и на концерты, номер в гостинице, билеты на поезд или на самолет. Могли посетить некоторые рестораны в Москве, закрытые для “нормальных” советских граждан. Было, однако, и много ограничений. Путешествовать можно было только по разрешениям из ОВИРа, которые мы обыкновенно просили в международном отделе ОИЯИ. Для поездки в Москву разрешение не требовалось, но при поездке автомашиной нельзя было останавливаться в пути. Разрешение требовалось на все поездки, кроме нашего “острова” и поездки в Иваньково. В Кимры многие ездили на базар тайно, но это было запрещено, и разрешение получить было невозможно. По-видимому, такой запрет ввели еще в 1812 году, когда кимрские сапожники снабжали армию Кутузова, но одинаково успешно торговали и с французами. Если в Кимрах в наше время какие-нибудь сапожники и существовали, их влиянием на советскую обувь можно было пренебречь.

В Сергиев Посад (Загорск) надо было ехать из Дубны через Москву. В 1966 году советские власти повысили в 10 раз стоимость проживания в любой гостинице для иностранцев. Сначала такое правило ввели в Москве, и постепенно оно распространилось на всю страну. За дубненскую зарплату нам стало невозможно переночевать в Москве.

Путешествовать во время отпуска тоже было непросто. Западные иностранцы могли путешествовать только с гидом, иностранцам из “братских стран” хватало разрешения, которое получалось для поездки в определенные города и иногда — определенным транспортом. В аэропортах разрешения контролировались, при путешествии личной автомашиной тоже. Иностранные номера гаишники отлично знали. Свернуть с дороги было почти невозможно, и тех, кто это пробовал сделать, ловили немедленно. Очень редко контролировались разрешения в автобусах, на катерах или на такси. Несмотря на трудности все иностранцы из Дубны путешествовали во время ежегодного отпуска, и часто им удавалось попасть в самые недоступные места Советского Союза. Везде встречались с приятными людьми, а в некоторых республиках местные жители относились к ним лучше, чем к русским.

Путешествовать можно было или “дикарем”, или по путевке. Лилиан получала два раза путевку в санаторий, я это попробовал один раз. В санатории брать чемодан в комнату запрещалось; нельзя сказать, что ванные и туалеты были чистыми, на пляже на солнце все поворачивались по команде, культурная программа “массовиков” была сверхпростодушной и неинтересной. Все оправдывалось “заботой о здоровье трудящихся”, и, как ни странно, советские граждане все это молча терпели. Поэтому большинство иностранцев предпочитало путешествовать “дикарем” или получать туристическую путевку. К сожалению, многие такие путевки для них были запрещены.

Насчет фотографирования: никто не знал, что можно и что нельзя снимать. Везде находились бдительные граждане, и если, например, сфотографированное здание имело какое-то общественное значение, его съемка могла быть опасной. Всегда было опасно фотографировать на базаре. В Дубне разрешалось фотографировать не выше, чем с первого этажа. Фотографировать Институт снаружи было почти преступлением. Знаю случаи, когда некоторые коллеги фотографировались на “пике Тяпкина”, товарищ Хангулов потом долго решал сложное “дело”. Нам всегда приходил в голову бравый солдат Швейк, который на вопрос жандармов: “Почему вы любите фотографировать вокзал?” — ответил: “Потому что он не движется!”

Опять же, категорические утверждения неверны. Когда начальником международного отдела стал В.С.Шванев, обстановка в Дубне значительно улучшилась. Он тоже хорошо знал Швейка. Однажды он лично сопровождал все чехословацкое землячество в экскурсии по Институту и разрешил нам фотографировать почти везде. Даже вне Дубны знаю пример, когда с фотографированием получилось наоборот. Я с Лилиан и друзьями попросил по телефону разрешение посетить Пулково. Нам разрешили сразу, мы туда добрались из Ленинграда на автобусе, господин директор нас встретил и увидел мой фотоаппарат. Немедленно нам без вопроса сообщил, что “у нас можно фотографировать абсолютно все!” “Внешняя баллистика” славного Эйлера, созданная в этой обсерватории (в отличие от сапожников в Кимрах), не являлась причиной для каких-либо запретов.

Не хочется мне рассказывать про водку. Джон Стейнбек об этом написал отличнейшую статью после своей поездки в Москву, и никто уже не сможет лучше описать, что это такое “сообразить на троих”. Предлагаю напечатать эту статью в дубненской газете. Со спиртом были и есть трудности везде, но без него может быть еще хуже. Сухой закон в двадцатых годах в Соединенных Штатах позволил возникнуть мафии и содействовал большему употреблению наркотиков. К чему привел “почти сухой” закон в Советском Союзе в конце восьмидесятых годов, помнят все.

Не собираюсь также рассказывать о советских туалетах, даже о таких, какие существовали на Савеловском вокзале. Эта проблема, к сожалению, не смешна и требует определенного и целенаправленного воспитания населения. Безразлично, нравится мое утверждение или нет, с туалетами надо считаться даже в обществе интеллигентных людей.

Дружба народов

Так как советских сотрудников в Дубне было больше всех, с ними мы встречались ежедневно. Для многих было невозможно пригласить иностранцев домой на ужин. Не только дома, но и на работе дискутировались различные проблемы. Те, кто часто ездил на Запад (так называемые “выездные”), были информированы больше, чем оставшееся большинство “невыездных” сотрудников. Наши коллеги нас спрашивали о жизни в странах-участницах, и часто случалось, что наша информация была для них новой и неожиданной. И, как правило, отличалась от официальной информации, получаемой из печати, радио и телевидения. Не все нам верили, так как в большинстве случаев частные и официальные утверждения противоречили друг другу. Кроме того, стукачей в Дубне было достаточно, и первый отдел работал. С другой стороны, мы тоже многое узнавали от советских коллег.

Все наши советские друзья были воспитаны в духе коммунистической идеологии, их родители тоже. Из-за этого исторические факты понимались нами по-разному. Мало кто из советских граждан думал о том, что культурные связи многих европейских стран-участниц всегда были ориентированы на Запад, что коммунистический строй был совершенно чужим для большинства населения этих стран, а жизненный уровень гораздо выше. Над вопросом, характерна ли коммунистическая система для русских, было сверхопасно даже задумываться. Чувствовалось, что влияние демократического прошлого было везде разное и каждый подразумевал под демократией что-то другое. Под влиянием официальной информации многие в Советском Союзе считали, что в мире есть только два блока: один — “лагерь мира, счастья, свободы и светлого будущего”, а все, что к нему не принадлежит, надо включить в область американского влияния. Советский Союз должен догонять и обгонять только Соединенные Штаты, все остальные — это какие-то мелочи. Многие также были твердо убеждены, что американцы действуют на “Западе” таким же образом, как Советский Союз — в странах “за железным занавесом”. К этому добавлялось еще чувство “панславизма” и объединения против Германии, под влиянием второй мировой войны. Тесные связи со странами “народных демократий” понимались как централизованная власть Советского Союза. Тогда возник анекдот: “Какая разница между демократией и народной демократией?” — “Приблизительно такая же, как между креслом и электрическим креслом!”

Советские знакомые очень часто рассказывали про войну, и это не удивительно. Чехословацким сотрудникам было ле~че дискутировать на эту тему, чем многим другим. Но понятия были совершенно разные: “Великая Отечественная война” и “вторая мировая война”. В заключении Мюнхенского договора виноват Запад, и точка, думать о том, что американцы здесь ни при чем, никто не хотел! Запад был виноват в том, что Сталин заключил договор с Гитлером, что Великобритания одна двенадцать месяцев воевала с Германией в империалистической войне. Не было известно, что коммунисты на Западе саботировали в то время такую войну и даже добровольно работали в Германии. То, что после каждой победы Германии над будущими союзниками Сталин посылал поздравительные письма Гитлеру, считалось необходимой политикой того времени. Все перевернулось, когда Гитлер напал на Советский Союз и был уничтожен с огромнейшими жертвами. То, что жертв было бы намного меньше, если бы Сталина не было, многие не понимали. Когда Сталин был назван уголовником во времена Н.С.Хрущева, многие думали, что это он и Берия создавали концлагеря. Мало кто знал, что ГУЛАГ был создан уже после Октябрьской революции. Иностранцы не могли понять, почему советские пленные после освобождения поменяли немецкий концлагерь на советский. Говорить про Катынь или про Варшавское восстание даже со многими знакомыми было почти невозможно. Пусть все вышесказанное будет воспринято как сообщение, а не как критика.

На Западе меня многие спрашивали, знали ли советские граждане про лагеря и почему со многими трудно дискутировать на актуальные темы. Ответить одним словом на такой вопрос нельзя, но объясню это на примере одного события. В 1963 году, на Тянь-Шане, после больших наводнений я с друзьями вечером добрался до электростанции, за которой наблюдали четыре техника. Все были пьяными, считали нас ленинградцами, дали нам выспаться, а утром предложили нам что-то показать. Рядом с электростанцией был небольшой лагерь, уже пустой. В лагере были бетонные блоки с камерами, в которых стоять было невозможно. Сидеть тоже было нельзя, так как они обычно были переполнены зеками. Техники нам сказали, что в лагере 20 дней тому назад было около 600 заключенных, среди них большинство — политические. Во время наводнения все утонули, так как конвоиры отказались их вывести из лагеря и подняться на 10 метров выше.

До сих пор из-за этого у меня кошмары. И это был только маленький “остров” известного архипелага во времена Н.С.Хрущева. То, что было при Сталине, представить себе не могу. Пусть каждый задает себе любые вопросы: вопросы об ответственности, поведении, морали и принадлежности к идеологии; вопросы о преступлении, наказании, забвении и прощении. Сегодня можно такие вопросы ставить и добиться определенных выводов. Но тогда, когда об этом кто-то знал и должен был в такой системе жить, хотел ли он об этом думать? Если кто-то из семьи попадал в лагерь, не захотят ли родители молчать перед детьми? И дети будут думать, что их отец или мать когда-то ушли от семьи, и не узнают, что они погибли в лагере. Удивительно ли, почему советские граждане отказывались дискутировать на политические темы? И не только советские граждане! Я лично после этого “визита” стал относиться более доброжелательно и намного менее критично к разным явлениям.

Когда американцы освобождали любой немецкий концлагерь, они заставляли местных жителей его посещать. Не надо ли и советский лагерь показать тем, кто забыл о преступлениях прошлого? Включая “уверенных полезных” идиотов на Западе, которые такой системе содействовали. Телевидение сегодня показывает это везде в мире. Я лично во время моей работы в Дубне о многом только догадывался, что-то узнал уже на Западе и что-то, когда опять стал посещать Дубну. Большую часть не узнаю никогда. Но если сегодня кто-то критикует Нобелевскую премию президента М.Горбачева, во я утверждаю, что он ее вполне заслуживает. Есть много других неизвестных, маленьких или больших, героев в бывшем Советском Союзе, и они найдутся везде. Независимо от того, были ли они диссидентами, беспартийными, членами партии или даже сотрудниками КГБ. Найдутся в тех же пропорциях и во всех других странах за бывшим “железным занавесом”. К сожалению, везде можно найти и негодяев, стукачей.

У меня было в Дубне много еврейских друзей, и только здесь я понял, что антисемитизм в России внедрился очень сильно. Мы все знали про пятый пункт в анкете, и многие, даже в Дубне, не считали русских евреев русскими. Неудивительно, что позже евреи тоже перестали считать себя русскими.

Но и тут опять были исключения. Например, Слава Рындин мне одолжил самиздат, благодаря ему я прочитал в Дубне “1984”, “Раковый корпус” и “В круге первом”. В Вене в сентябре 1968 года не боялся гулять со мной и с Лилиан по улицам почти до утра и обсуждать, что делать. М.И.Подгорецкий во время оккупации в августе 1968 года откровенно высказывал свое мнение, совершенно не совпадающее с официальными советскими утверждениями. С обоими можно было дискутировать на любую тему. Чтобы рассказать не только про мужчин, приведу, к примеру, Софию Исаевну Биленькую, с которой я работал в одной группе, сотрудничал и публиковал многие работы. С ней и ее мужем мы с Лилиан очень дружили, и наши взгляды совпадали. Софа во время нашего проживания на Западе нашла способ, как нам написать, послать привет или что-то нам сообщить. Это было тогда сверхопасно.

Мы встречались с советскими сотрудниками и официально, на приемах и банкетах, праздновали 8 Марта и Новый год, ездили на Московское море и в Клетинский бор, ходили на рыбалку и на охоту. Даже во время отпуска в Грузии и Армении наши коллеги из Дубны приглашали нас домой. Все эти встречи были очень приятными. Мы встречались во время национальных праздников, о которых будет сказано ниже. Некоторых советских сотрудников мы даже приглашали участвовать в чисто чехословацких праздниках, например, Юрия Туманова. И не только из-за его таланта в области черно-белой фотографии.

Вместе с Лилиан, Быстрицкими и нашими редакторами из Москвы мы работали над чешско-русским техническим научным словарем и издали его. В 1966 — 1967 годах мне и Лилиан было предложено играть самих себя в фильме вместе с Борисом Степановичем Негановым и его женой. Фильм был предназначен для показа на всемирной выставке в Монреале в 1967 году. Сценарий касался нашего сотрудничества в области поляризованных мишеней и спиновой физики. Одна часть снималась в ресторане гостиницы “Дубна, где четыре главных “актера” празднуют вместе Новый год, другие съемки происходили или у нас, или у Негановых. Фильм нам показали в Доме ученых и утверждали, что он будет показан на выставке.

Описание взаимоотношений с другими землячествами — дело более субъективное. Я расскажу, в основном, о своих впечатлениях. Лилиан и я чаще всего встречались с поляками. Между прочим, большинство чехословацких сотрудников очень любили всех польских вице-директоров и все знали “воеводу краковского” профессора Г.Неводничанского. В нашем подъезде жили Томашевские, и даже наша кошка всегда решала, пойдет ли она к нам или к ним на ужин. Дискутировать с большинством поляков было просто, мы ругали одно и то же. Поляк, который был членом партии, был белой вороной. К полякам я всегда чувствовал симпатию, и уже раньше я выучил польский язык. С краковскими поляками мы всегда вспоминали, что во время австро-венгерской монархии у нас был общий император. То же самое вспоминали с венграми, австрийцами, словянами, хорватами, боснийцами и итальянцами из Триеста. Из-за этого до сих пор у нас есть скидка при посещении Капуцинской королевской гробницы в Вене.

В Дубне была польская библиотека, которой я пользовался. В Польше уже давно печатались книги, которые стоило почитать. Польская история, старая и новая, меня всегда очень интересовала. Я любил посещать Польшу. Поляки были всегда более свободными и независимыми. И польские эмигранты, и поляки из Польши — все считались поляками, и одни другим всегда помогали. После того, как я приехал во Францию, отличные отношения и сотрудничество с поляками продолжались. Поляки всегда извинялись за участие в оккупации, хотя от них я никогда извинений не требовал.

У нас было много друзей среди румын. Профессора Ш.Цицейку тоже все любили, мы встречались с Жанной и Сорином Циули, дружили с Яной и Мирчей Яновичи. Мы с Лилиан оказались в Румынии в августе 1968 года и три дня жили в Бухаресте у знакомых по Дубне. Многие румыны из Дубны уехали на Запад, и мы их потом там встречали. Румынию я с Лилиан посетил уже в 1987 году, приехав с Запада. К сожалению, президент Чаушеску из 1968 года не был уже тем же самым Чаушеску.

Приблизительно такие же хорошие отношения были с венграми. Они завоевали себе определенную свободу в 1956 году, хотя им это очень дорого стоило. Их борьба тоже открыла глаза многим западным коммунистам и другим “полезным идиотам”, как их называл Владимир Ильич. Мы об этих их проблемах говорили с вице-директором ОИЯИ профессором Э.Феньвешем и его женой. Вместе с Г.Домокошем я был в Соединенных Штатах в 1963 году в командировке из Дубны. Как профессор Э.Феньвеш, так и Г.Домокош эмигрировали во время оккупации. Многие эмигранты из Чехословакии встретились со своими родственниками в Венгрии в восьмидесятых годах.

Мы дружили с немецкими физиками. Я знал профессора Ганса Позе и познакомился с его сыном Дитрихом. Он работал над своим дипломом в группе Ю.М.Казаринова. Сотрудничать с Г.Петером было очень приятно. С ним и его женой мы встречались. Было у меня много старых друзей в ГДР, но не могу сказать, что в этой стране я чувствовал себя хорошо. Многие мои друзья, по-видимому, чувствовали то же самое, и некоторые из них переехапи на Запад. Только позже, уже на Западе, я увидел, какая большая разница между двумя Германиями, и мы с Лилиан стали чувствовать себя в ФРГ сверххорошо. После 1968 года очень многие из Чехословакии искали убежище в Германии. Из-за Бисмарка и двух мировых трагедий двадцатого века забывается, что в семнадцатом и восемнадцатом веках Германия была основной страной-убежищем в Европе. Также забывается, что одно из самых больших сопротивлений нацистам оказали умные немцы, и многие из них вернулись на родину в формах союзников. Пусть Вилли Брандт и Марлен Дитрих служат таким примером. Не понимаю, зачем немцам были нужны эти две мировые войны. Без них бы тихо и спокойно завоевали весь мир туризмом и качеством своей продукции.

Сегодня я поддерживаю отличнейшие контакты с немецкими физиками, со многими я уже долго сотрудничаю, люблю публиковаться в немецких журналах. Я являюсь соавтором трех книг, изданных в Германии. Научным редактором одной из них был профессор Хервиг Шоппер. Моим начальником в Сакле долгие годы был Людвиг ван Россум, тоже из Германии.

С болгарскими физиками я также часто встречался и участвовал в болгарских народных праздниках. Прямого научного сотрудничества у меня с ними тогда не было.

Судьба распорядилась так, что в Дубне я не сотрудничал с китайцами, вьетнамцами, корейцами и монголами. В Праге я с китайцами часто общался и даже руководил дипломной работой одного из них. Другие чехословацкие физики с ними сотрудничали. Китайцы тогда жили в основном в гостинице на улице Жолио-Кюри, которую мы называли “Пекин”. Китайские власти не разрешали им приезжать в Дубну с супругами и детьми. Все покинули ОИЯИ почти в один день в 1965 году. Я также никогда не сотрудничал с вьетнамцами.

С монголами мы дружили, приглашали их домой, и это были очень приятные встречи. Те, которых мы знали, были веселыми и умными. Монгольский вице-директор пользовался большим уважением. Моим желанием всегда было посетить Монголию, но в то время никто не знал, как это можно осушествить.

Из Албании я никогда никого в Дубне не видел, Куба в то время еще не была страной-участницей.

Мне удалось преодолеть запреты, касающиеся контактов с западными физиками (об этом я расскажу ниже), и среди них я нашел много друзей. В Дубне я встретил физиков из Сакле Рене Тырле и Ива Дыкро, с Мичелем Боргини мы дома выпивали “поляризованную водку”. Филип Катийон нам рассказывал о своих экспериментах с поляризованной мишенью. Тогда в лаборатории Ю. Туманов сфотографировал нас двоих. После оккупации эта фотография попала в руки каких-то негодяев и была опубликована в газете “Зправы” (Новости). Газету печатали братские армии в Дрездене на ужасном чешском языке, и журналисты в ней объясняли, как Советский Союз помог Чехословакии. В тексте под фотографией, на которой не определить, когда ее сделали, рассказывалось о международном сотрудничестве. Я был в то время уже на Западе, ничего про фотографию не знал, но газету мне прислали друзья, и я стал получать ругательные письма из Чехословакии. Тогда я написал статью в чехословацкий журнал, в которой постарался все объяснить. Её ещё успели опубликовать. Думаю, что Филип до сих пор не знает, в какой сверхпаршивой газете напечатали его фотографию.

В июне 1968 года в Дубну приехали на нуклон-пионную конференцию западные физики, среди них были Давид Мисдей и Бейзл Роуз из Великобритании и Малколм Макгрегор из Соединенных Штатов. Их работы я хорошо знал, работали они над той же проблематикой, что и группы Ю.М.Казаринова, М.Г.Мешерякова и А.Ф.Писарева в ЛЯПе. Мы с Лилиан их пригласили домой на ужин, который закончился в шесть часов утра, и выпивали за здоровье Дубчека и его компании. После августа все старались узнать, что со мной случилось. Давид это узнал сразу, так как я приехал в ЦЕРН. Мы встречались долгое время в ЦЕРНе, потом он с семьей переселился в Ванкувер, где мы его несколько раз посетили.

В январе 1969 года я хотел поехать в Англию, чтобы встретиться с Павлом Винтерницем и Миладой. У меня был еще чехословацкий паспорт, в Женеве в консульстве я попросил английскую визу, и консул меня спросил, есть ли у меня рекомендации или знакомые англичане. Рекомендаций не было, и я назвал имя: “Бейзл Роуз”. Консул удивился и еще раз спросил, действительно ли я лично знаю сэра Бейзла Роуза и может ли он это подтвердить. Я не знал, что Бейзл получил звание “сэр” за физику, но я уточнил, где он работает. Консул меня оставил одного и пошёл позвонить. Через несколько минут вернулся, а с ним — секретарша с кофе и бутербродами. Я понял, что “сэр” все подтвердил, визу мне дали немедленно, и с Бейзлом и всей его семьей мы с Лилиан встретились. Он мне даже показал НАК%Е1.Ь. Я ему долго рассказывал про события прошлого августа, он меня внимательно слушал и, наконец, сказал: “Ты даже не представляешь, как трудно мне все понять. Ты, наверное, знаешь, что последняя оккупация Англии состоялась в 1066 году!” В следующий раз я к нему поехал в гости домой уже без визы, но с другим паспортом. Напомню, что он был соседом профессора Бруно Понтекорво в Абингдоне в давние времена.

Малколм Макгрегор приехал за мной в Беркли в 1974 году на автомашине из Ливермора. Отвез меня домой, в этот закрытый город, и я познакомился с его женой и дочкой. Его жена была полькой, и тогда мне сразу стало ясно, что ему ничего объяснять не надо. Дочка (тогда ей было одиннадцать лет) блестяще играла на рояле “Весёлую вдову” моего известного предка. Разговаривали мы на английском и польском, блюда были польские, и закончили мы поздно. Я с Малколмом все время поддерживаю контакт, посылаю ему почтовые карточки из Дубны и Праги, он и его жена нам пишут и радуются, что диктатура на Востоке рухнула.

Но тогда, в 1974 году в Ливерморе, утром меня Малколм отвез в аэропорт в Сан-Франциско, и в самолете по пути в Санта-Фе я обнаружил, что мой фотоаппарат “Киев-4А” остался в его машине. “Киев” я очень любил, я его таскал даже на пик Ленина. Но он не потерялся и начал “путешествовать”: из Ливермора и Сан-Франциско через Лос-Аламос в Е"АЬ, потом в Аргонн и Монреаль, оттуда в Лондон, Брюссель и, наконец, в Сакле. “Киев” испортился в 1991 году, друзья его отправили в Дубну, где умные специалисты его отремонтировали, он вернулся в Париж и до сих пор работает. Ему ровно 34 года, и для себя я не собираюсь покупать новый фотоаппарат.

Как стать безработным при социализме

Для защиты, кроме диссертации, надо было сдать экзамены по языку, по марксизму-ленинизму и физике. Для иностранцев существовало одно исключение: экзамен по философии можно было сдать в своей стране и принести об этом соответствующее удостоверение, подтвержденное посольством. После моего опыта в Праге я решил пожертвовать временем и перетерпеть курс в филиале университета в Дубне. Длилось это один год (1964 — 1965), минимум 7 часов в неделю (иногда 14 часов), посещение контролировалось. Я заранее считал эти лекции потерей времени, посещал их по необходимости, и я был не единственным, кому эта “наука” надоедала. Когда нам преподавали историю партии, Иржи Быстрицки стал бросать иголку на бумагу с параллельными линиями, отдаленными друг от друга на псину этой иголки. Считал, сколько раз бросил и сколько раз иголка пересекла одну из линий. По числу пересечений хотел подсчитать число к. Когда получал третий десятичный знак и все совпадало, прекращал бросать.

Преподавали нам марксисты из Москвы и некоторые физики из ОИЯИ. Со временем лекции стали более интересными, и то же самое можно сказать о дискуссиях. В одной из них кто-то спросил, надо ли нам верить упомянутому лозунгу на транспаранте в первом корпусе ЛЯП: “Уже наше поколение будет жить при коммунизме!”

Ответ преподавателя я до сих пор высоко оцениваю. Он ответил: “Естественно, нет!” Потом всех начал ругать, сказал, что преподаватели на лекциях воспитывают нас как будущий авангард коммунистической интеллигенции, а мы давным-давно должны знать, что не только верить не надо, но нам верить даже запрещается. Сказал, что мы могли уже понять, что лозунг предназначен для “народа”, а не для нас! То же самое касается почти всех лозунгов. Таким образом я дополнил свое воспитание.

К экзаменам надо было хорошо подготовиться. Я попал в руки умного человека — еврея и философа из Москвы. Он не мучил меня вопросами по истории партии, задал только какие-то простые вопросы и стал спрашивать про вероятность, причинность, диалектику и, наконец, про религию, в рамках научного атеизма. Я решил рискнуть и защищал свое мнение об ортогональности науки и религии. Даже осторожно ему сказал, что коммунистическая идеология имеет признаки религии. Мы долго дискутировали на разные темы, и, к моему большому удивлению, наши мнения в большинстве случаев совпали. Надо сказать, что мы дискутировали с глазу на глаз и я был иностранцем. Это было выгодно не только мне, я догадался, что мой экзаменатор действительно хотел знать мое мнение о разных проблемах. Наконец, я экзамен сдал на “отлично” и получил удостоверение о том, какой я хороший марксист-ленинист. До сих пор это удостоверение. храню, и все коммунисты во Франции мне завидуют.

Позже, на Западе, я несколько раз ходил слушать семинары по марксистско-ленинской философии, организованные французской компартией. Я сначала думал, что узнаю нечто новое, к чему в Советском Союзе или в Чехословакии не было доступа. Но я узнал, что западные коммунистические “интеллектуалы” получают знания из коротких обзорных статей, ничего не понимают, их знания даже ниже, чем на уровне “народа”, и на любом экзамене по этой науке в Советском Союзе они бы провалились. Я всегда подчеркивал, какая большая разница между “интеллектуалами” и “интеллигентами”. И наоборот, те, кто все знают хорошо: как историю партии, так и философию — стоят твердо против компартии. Когда во Франции компартия бывала вынуждена “жертвовать” одним из своих представителей для дискуссии на телевидении с одним из так называемых “молодых философов”, это всегда было игрой кошки с мышкой. Большинство физиков на Западе такими проблемами не интересовались, и меня редко кто-нибудь об этом спрашивал. Но в ЦЕРНе в нашей группе работал один молодой священник, который был туда направлен иезуитами. Его очень интересовали такие проблемы. Я ему тоже задавал неприличные вопросы, касающиеся политики святой церкви римской, но он не обижался и старался отвечать. Ещё позже я узнал, что большинство наших экзаменаторов в Дубне были из института, в котором работала Раиса Горбачёва. Павел Винтерниц смеялся надо мной и над моим потерянным временем. Он поступил с этим экзаменом просто. Поехал в Прагу, пошёл с Ф. Яноухом к знакомым на философский факультет, сдал экзамен и принёс удостоверение. На экзамене старался убедить пражских философов, что философия чему-то ещё может служить, тогда как его экзаменаторы в 1966 году высказывали прямо противоположное мнение. В 1965 году я сдал экзамен по физике Л. И. Лапидусу, А. А. Тяпкину и Р. М. Рындину. Начал писать диссертацию и автореферат. Я всё сдал, была составлена комиссия, и зашита была запланирована на начало июля. В диссертации я поблагодарил Лилиан и включил в диссертацию фотографию просмотрового прибора, за которым согласилась сидеть София Исаевна Биленькая. Но в дело опять вмешалась чехословацкая компартия. В то время пражские коммунисты не могли повлиять на защиту в Дубне, но действовали по-другому. За три месяца до защиты я получил с факультета в Праге письмо, в котором сообщалось, что я должен немедленно вернуться туда на работу. Если не вернусь, то я должен порвать рабочие отношения с факультетом. На мои протесты и просьбы, пусть мне разрешат защититься, и после защиты я вернусь, факультет ответил телеграммой: “Нет!” Я обсудил проблему с представителем землячества Яном Урбанцом и вице-директором Иваном Улеглой. Оба однозначно советовали мне порвать отношения с факультетом. Дирекция ОИЯИ тоже согласилась, и я сделал то, чего разные мои “друзья” на факультете не ожидали. Таким образом, я стал в Чехословакии безработным. Эта безработица меня не мучила, Я. Урбанец и И. Улегла сказали, что они меня в Чехословакии, когда вернусь, возьмут на работу к себе. До конца моего проживания в Дубне наши паспорта продлевала по просьбе дирекции ОИЯИ Академия наук в Праге. Институт, в согласии с международным отделом, заставил Академию наук в Праге продлевать наши паспорта и тогда, когда мы были уже на Западе.

Защита состоялась в назначенный срок. Один из оппонентов не смог приехать, но написал свой отзыв, и его задачу взял на себя Михаил Григорьевич Мещеряков. Слава Рындин на защите выступил, показал фотографию просмотрового прибора и сказал, что я сделал рекламу не только своей жене, но и жене другого сотрудника ОИЯИ. Я пригласил в Дубну своих родителей, и Вениамин Семенович Шванев разрешил им присутствовать на защите в аудитории ЛЯП.

Дирекция ОИЯИ согласилась, чтобы я сделал банкет в Доме ученых вместе с моим румынским коллегой К.С.Маришем, который защитился в тот же день. У нас обоих было много совпадающих гостей. От чехословацких друзей я получил в подарок дополнительную оптику для “Киева”. Присутствовало 120 человек, Венедикт Петрович Джелепов был выбран тамадой. М. Г. Мещеряков попросил слово и выступил с протестом: “Я всегда утверждал, что надо ввести правило: одна защита — один банкет!” С его словами все согласились, но его желание не было выполнено по практическим соображениям.

Дорога на Запад

События, которых я должен коснуться в дальнейшем, повлияли на жизнь миллионов людей. Их уже многие описали так, как они случились, и мне не хочется это повторять. Я решил руководствоваться примером одного известного классика, и пусть каждый решит для себя, когда мои утверждения можно воспринимать буквально.

Когда мы праздновали перелом 1967 — 1968 гг., мы не знали, что пятью днями позже наш “дорогой” первый секретарь и президент Антонин Новотны уже не будет первым секретарем. Все происходило с большой скоростью. Наступил черед Александра Дубчека, который стал сверхпопулярным, и меня это очень смущало. “О ком сейчас будем рассказывать анекдоты?” — спрашивал я, когда анекдоты стали печататься. Но большинство еще боялось. В феврале землячество собралось в Доме ученых, пришло больше сорока человек, и Иржи Ерсак предложил написать письмо, чтобы Новотного сняли даже с поста президента. Ярослав Пернегр, бывший тогда заместителем директора ЛВЭ, возражал: “Опять все свалится на одного, и все остальные будут ни при чем. Напишем, пусть все идут к черту! Пусть будут выборы. Кто их посадил на высокие посты? Кто их выбирал? Если будете голосовать только против Новотного, я воздержусь!”

Я успокаивал Ярослава, говорил, что будем действовать постепенно и что рыба начинает гнить с головы. Устранение Новотного не противоречит его мнению. Мне, по-видимому, удалось его убедить, но ничего не вышло. Только одиннадцать из нас тогда подняли руку, хотя все хотели, чтобы Новотный исчез. Новотного сняли через две недели.

В апреле в Дубне состоялось собрание всех советских сотрудников Института, на котором было объяснено, что Чехословакии угрожает нападение западных империалистов и надо быть бдительными и осторожными. Публика разделилась, не столько по совести, сколько по патриотическим чувствам. Некоторые, по-видимому, завидовали, что сами не додумались до такого улучшения коммунистического строя, и многие старые знакомые в дальнейшем со мной не здоровались. Еще одним следствием было то, что сразу после собрания пострадал Егор Александрович, наш кот, которому ребятишки подпалили усы и хвост. По-видимому, кот присоединился к империалистам, а к вражескому коту надо проявить соответствующее отношение. Чуть позже те же ребятишки начали играть в войну с империалистами в Чехословакии.

Пятеро дубненских физиков по личной инициативе написали письмо в газету “За коммунизм” с призывом расправиться с империализмом в Чехословакии. В это трудно было поверить, но в личных разговорах они отстаивали прямо противоположное мнение. Но воспитание победило. Письмо напечатано не было, Н. Н. Боголюбов и Бруно Понтекорво руководствовались другими соображениями и бросили его в мусорный ящик. Никого из авторов письма не собираюсь называть по имени, так как письмо не было напечатано, и, может быть, сами авторы о своем сочинении уже забыли.

Нельзя обобщать. Многие наши друзья радовались и желали успеха, но большинство нас предупреждало, что этого не произойдет. Мы верили, что западные империалисты уже научились и что не те времена. Определенные люди из землячества не соглашались с политикой Дубчека и компании и правильно предполагали, что коммунисты могли потерять свою власть. Естественно, они были правы, но только со своей точки зрения. Чехословакия бы медленно перешла от коммунизма к какой-то империалистической форме социальной демократии. Все надо было бы начинать с начала. Например, в то время приехал из Праги товарищ Пресперин и стал всех убеждать, что с ревизионистами надо поступать твердо и немедленно им дать по морде. Ему и его друзьям чуть позже удалось навести в Институте ядерных исследований в Ржеже под Прагой большевистский порядок.

Я должен был в конце августа ехать на конференцию по физике частиц в Вену. Уже тогда я видел, как неосторожно поступают даже в полиции в Праге и забывают про угрозу с Запада. Я запросто получил паспорт и разрешение выехать не только для себя, но и для Лилиан. Мы хотели взять отпуск на две недели перед конференцией, поехать автомашиной через Румынию и по дороге отпраздновать десятилетнюю годовщину нашего знакомства прямо в Мамае. Несколько дней мы откладывали отъезд из Дубны, вечером посетили Павла и Дашу Горватовых, сказали, что завтра едем и увидимся через месяц, а на следующий день решили опять отложить поездку. Наконец, мы уехали и приехали в Мамаю 20-го августа вечером.

Этой ночью товарищу Брежневу удалась историческая победа над империализмом в Чехословакии. Правда, в тот момент Запад еще не напал, но наступил критический момент, так как враг стал в Чехословакии уже сверхопасным. Стало необходимо использовать военную силу, сравнимую с десантом союзников в Нормандии во время войны. Ну и что же, что никто не стрелял? Пролетарский интернационализм велел Советскому Союзу разделить такую блестящую победу с четырьмя братскими странами из лагеря мира и социализма. Польша, Венгрия и Болгария слишком сильно скромничали и, чтобы сэкономить, даже отказались взять снаряды для своего оружия. “Хорошие” немцы не отказались, так как у них был определённый опыт по борьбе с чехословацким империализмом с 1938 — 1939 годов. Румыния была тогда слишком гордой и не разделила советский успех.

Правительство Чехословакии высоко оценило заслуги Советского Союза и во граве с Дубчеком поспешило попросить товарища Брежнева, чтобы освободителей “временно” в Чехословакии оставили, естественно, за чехословацкие деньги. Добродушный товарищ Брежнев, позволив уговорить себя, согласился, но только до того времени, пока все на Западе не успокоятся. Он хорошо знал, что в Чехословакии народ в восторге и приветствует армию, как своих братьев. В советском политбюро все вспомнили о своём религиозном воспитании и руководствовались библией, которая на примере первых братьев, Каина и Абеля, хорошо показывает, что такое братская помощь. Товарищ Брежнев дал отвезти в Москву даже тех дураков из тогдашнего чехословацкого правительства, которые не захотели поехать. И если не поедут добровольно, так поедут в наручниках. На банкете в Кремле должны присутствовать все!

В Вену на конференцию я доехал из Румынии довольно сложным путем, через Югославию, но я узнал, что конференции практически нет. Вместо того, чтобы слушать доклады, все говорили о братской помощи соседям и жаловались, что, например, Австрии никто не поможет. Советские физики были все на месте, но Юрий Михайлович три дня меня избегал. Явно хотел уклониться от моих благодарностей. Когда мы, наконец, встретились, он мне сообщил, что в Праге сожгли один танк. Я ему объяснил, что все так радуются, что во время торжественного фейерверка танк сожгли в рамках праздника. Я лично даже ожидал, что пожертвуют большим количеством танков, но вместо этого предпочитают бросать цветы и выпивать. Цветы кончились, и теперь бросают все, что попадет под руку. Спиртные напитки, вино и пиво кончились тоже, и даже вода осталась только в городских туалетах. Питание покупают в Чехословакии у империалистов, чтобы всех приезжающих на танках угостить в соответствии со старой русской пословицей про гостя и татарина. Чтобы осталось больше для освободителей, многие из Чехословакии решили поехать кормиться на Запад, и я готов сделать то же самое. Вот причина, почему я через несколько лет стал французским гражданином. Похожее решение, по моим подсчетам, приняли 54 бывших чехословацких сотрудника ОИЯИ.

Многие в Дубне братскую помощь оценили и объясняли ее необходимость чешским ревизионистам. Примеров у меня много, но я приведу только один. “Pars pro toto” называли это древние римляне. Когда в оживленной дискуссии В. С. Барашенкова со Зденеком Яноутом на улице Жолио-Кюри, вблизи шлагбаума, после двух с половиной часов спора аргументы уже кончились, товарищ Барашенков заключил дискуссию словами: “Посмотрите на карту и увидите, что нам надо 1000 километров буферного пространства!” Не было сказано, кто должен стать буфером, но это подразумевалось. Такое утверждение в то время отражало мнение 90% советского населения. Для большинства события в Чехословакии в 1968 году были похожи на венгерские события 1956 года. Будет немного шума, потом все успокоится, и через год об этом никто не вспомнит. Всё-таки буфер, в принципе, — гениальная идея, и ее надо применять последовательно. Создали бы мы вокруг каждой страны, включая Ватикан, такое 1000-километровое, совершенно пустое пространство — и исчезли бы все войны и трения.

Не все в Советском Союзе братскую помощь поняли, против нее даже протестовали. Но такие люди думали только об экономике и расходах на военную технику. Они были быстро разоблачены, и по всем правилам их посадили в тюрьму. Ревизионистов-евреев послали в Израиль. Многие из них в Вене ошиблись в маршруте и оказались в Соединенных Штатах. Были также такие преступники, как А. Д. Сахаров, которых надо было послать в ссылку. Других, которые заболели, начали бесплатно лечить в психушках. Больных было много, и не всех партия могла послать на лечение. Иногда надо было решать, кого лечить в первую очередь, а кого потом. Пример интернационализма: советские власти согласились лечить Луиса Корвалана и пожертвовать собственными людьми — такими, как Буковский.

В Чехословакии, и особенно в Институте ядерных исследований в Ржеже под Прагой, идея также возобладала над простым разумом. Известные патриоты: Адам, Пресперин, Виндушка, Недвед, два техника и одна уборщица — очистили институт от империалистических агентов. Нашли себе помощников, которые тоже “чистили”. Империалистические агенты скрывались раньше даже в Дубне, и пример директора института в Ржеже Яна Урбанца не был единственным. Он был немедленно заменен сначала Станиславом Шафратой, который был тоже быстро разоблачен и устранен. Директором стал (на время) высококвалифицированный ученый Прохазка. Тот доказал любовь к партии, правительству и рабочему классу своим утверждением: “Я бы немедленно уволил с работы в нашем институте даже Эйнштейна, если бы он оказался в разногласии с линией и указаниями партии!”

Таких людей надо ценить, и я старался их поддерживать на Западе. Когда кто-нибудь был уволен и я получал копию документа, я такое письмо переводил на несколько языков и посылал по всему миру. Когда был уволен “опасный ревизионист” Франтишек Яноух, соответствующую бумагу я разослал в 400 экземплярах, вкладывая их во все конверты с препринтами и оттисками. Таким образом я уничтожал капиталистические институты, которые оплачивали почтовые марки. Ф. Яноуха потом послали кормиться за деньги датских и шведских капиталистов и быстро избавили от чехословацкого гражданства.

Из чехословацкого посольства в Москве наблюдал за чистотой коммунистических идей землячества советник З. Тлучгорж, в давние времена “тоже” физик и мой сокурсник в университете. Ему “подарили” экзамены наши профессора из гуманных побуждений как тяжелобольному какой-то болезнью мозга. Пошел он потом работать в госбезопасность, благодаря партии преодолел болезнь и дошел до самых вершин Академии наук в Праге. До сих пор храню его докладную записку, касающуюся всех людей в Дубне. Записка была секретной, но в 1990 году я ее получил.

Борис Степанович Неганов поехал в Чехословакию спасать науку. Как минимум, хотел спасти своего друга Станислава Шафрату. Аргументировал он по привычке, и не удивительно, что в институте в Ржеже состоялась драка. До сих пор этот случай во всем мире называется “ударом Неганова”, вне зависимости от того, кто кого ударил. Дирекция ЛЯП и некоторые другие Бориса Степановича потом в Дубне выручали из трудного положения.

Живя на Западе, я связи с Дубной не терял. Я всегда узнавал очень быстро о всех новостях и встречался с теми, кто со мной хотел встретиться. С И. Н. Силиным и И. Быстрицким мы в ЦЕРНе написали статью. В ЦЕРНе же я увидел Льва Иосифовича и Венедикта Петровича. Встретил я также Славу Рындина и Алексея Федоровича Писарева. Игорь Савин, по-видимому, тоже попал в ревизионисты, так как он со мной здоровался даже в кафетерии в ЦЕРНе, на глазах у всех. В Сакле я встречал дубненцев, и мы с Лилиан приглашали их домой. Встретили мы, например, Мишу Шафранова, а в 1974 году приехал Юрий Михайлович. Про танк он не сказал ни слова, но одолжил у нас русские книги и читал все ночи до утра. Перед отъездом он их вернул и сказал, что должен о них забыть.

В 1977 году приехал в ЦЕРН один из моих друзей из Протвино. Он очень радовался, что партия ему разрешила взять с собой в Женеву не только супругу, но и сына, девятилетнего мальчика. Считал это концом холодной войны и удивился, когда я ему посоветовал: пусть немного подождет. Он подождал и через три недели мне сказал, что понял. Ребенок ходил в школу в советскую миссию ООН, где почти каждый день писали задание на тему: “Кто пригласил моих родителей на прошлой неделе в гости?”, или: “Кого пригласили в гости мои родители?”, или: “Где мы гуляли в воскресенье?”. Именно в воскресенье, так как в субботу все вместе в миссии радовались достижениям социализма и запасались товаром. Ребятишки на следующей неделе начинали писать снова. Но о воспитании в духе Павлика Морозова на Западе мало кто знает.

В отличие от сталинских и даже хрущевских времен новости из Советского Союза становились известны сразу. Когда в Дубне начали “добровольно” подписывать письмо против А.Д.Сахарова, в ЦЕРНе об этом узнали уже через несколько дней и всех это очень интересовало. Я тоже охотно каждому сообщал все, что я узнавал. Но я добавлял, что нельзя быть категоричным и что я не знаю, что бы любой человек в мире сделал на месте ответственного лица в ОИЯИ. Кроме того, многие в Дубне были вынуждены думать не только о себе, но и обо всем институте. Я счастлив, что в то время судьба предоставила мне роль ходока в Сакле с другой бумагой: собирать подписи “за Сахарова”.

Официальные письма “про физику” и запросы моих статей я стал получать от дубненских физиков намного позже. Из Протвино и Гатчины мне начали писать раньше и не стеснялись на мои работы ссылаться. Но Дубна стала меняться на глазах.

Адам, Виндушка, Пресперин апд Сопзр. были слишком заняты усилиями привести все в норму, так называемой “нормализацией”, что времени на работу и на сотрудничество им не хватало. В Дубне стали скрываться те, кто в норму попасть не хотел, или ревизионисты, которые с ней не соглашались. Как ни странно, представители Дубны такое явление терпели и Вениамин Семенович Шванев подписывал приглашения, не моргнув глазом. Тот же самый Вениамин Семенович уже во время братской помощи значительно облегчил отъезд ревизиониста заместителя директора ЛВЭ Ярослава Пернегра со всей семьей, хотя всем было ясно, что Ярослав едет посоветоваться с империалистами. Ярослав потом сказал, что Вениамин Семенович утверждал, что “через десять-пятнадцать лет вся Европа будет коммунистической”, и почему бы ему не подписать какие-то бумаги. Я лично думаю, что эти слова были парафразой известного лозунга в первом корпусе ЛЯП, о котором я уже рассказал. Вениамин Семенович предполагал, что каждый в этом разберется, но Ярослав в первом корпусе пленку не мотал и курсы марксизма-ленинизма не посещал. Даже опасного Яна Урбанца пригласил Илья Михайлович Франк, и международный отдел опять этому содействовал. О других “маленьких рыбах”, бежавших из Чехословакии искать убежище в золотую клетку, говорить не буду.

В. С. Шванев сейчас уже на пенсии и живёт в Дубне. Во время празднования 40-летия Института мы случайно встретились в гостинице “Дубна”, несколько секунд смотрели друг на друга, затем дружески пожали друг другу руки, уселись за стол и беседовали, вспоминая старых знакомых.

“Хорошо ты сделал, — сказал Вениамин Семенович, — нам сегодня объясняют, как плохо мы поступили в 1968 году”. Про большинство чехословацких физиков на Западе у него была точная информация.

“КГВ должно знать всё, — пошутил я и добавил: — Но я очень рад, что Вы в то время вели себя по-человечески. К сожалению, многие из тех, кто остался дома, сильно пострадали. Из-за нескольких коммунистических негодяев в Праге они до конца жизни не могли заниматься физикой”.

Естественно, Вениамин Семенович очень хорошо знал как о негодяях, так и о пострадавших. В этой беседе уже не было необходимости шутить о коммунистической Европе.

В начале семидесятых годов для чехословацких физиков существовала еще возможность защититься в Дубне, если выполнить все условия. В Праге этот вопрос уже решали высокие партийные органы. Экзамен по марксизму-ленинизму, который раньше можно было сдать в своей стране, необходимо было сдавать в Советском Союзе, так как удостоверение из Чехословакии уже невозможно было получить. Экзаменаторы в Москве в то время на многое закрывали глаза, и таким образом многим удалось в Дубне защитить диссертации. Среди них был и сегодняшний Полномочный Представитель Чешской Республики в ОИЯИ Ростислав Мах. Но пражские “нормализаторы” опять навели порядок, и в дальнейшем защититься в Дубне можно было только с разрешения Праги. И такое решение было правильным, так как партия, а не дубненские ученые, должна решать, кто может защититься, а кто нет. Ученым в Дубне это не очень нравилось, но они не могли вмешиваться во внутренние дела другой независимой страны. В Праге хорошо знали, что в Советском Союзе попасть в тюрьму можно, но отнять у кого-нибудь академическое звание практически нельзя. Многие ревизионисты в Праге потом защищались, на 20 лет позже, если не выбросили к тому времени свои диссертации. Заслуги “нормализаторов” надо действительно оценить высоко, и жаль, что до этого не дошло, как это было бы в разумном обществе. Когда профессор Ч. Шимане, вице-директор ОИЯИ, предложил Милана Одевала, сотрудника А. Абрагама, на пост вице-директора ОИЯИ, товарищ Адам отважно разоблачил как Шимане, так и Одегнала и откровенно сказал, что это было бы настоящим позором. За свои убеждения Адам даже страдал. Когда он все “привел в норму” в Ржеже, хотел год отдохнуть на работе в Швеции, но ревизионист Ф. Яноук в Стокгольме ему отомстил. Он уговорил шведские профсоюзы выступить с протестом, и правительство вынуждено было объявить товарища Адама (тогда) “persona non grata” в королевстве шведском.

Сегодня товарищ Адам спокойно продолжает свою работу в ОИЯИ, товарищи Виндушка и Пресперин наслаждаются заслуженным отдыхом на пенсии. У товарища Тлучгоржа в посткоммунистическое время опять появилась старая болезнь мозга, так как мощное лечебное влияние партии исчезло.

Постепенно, когда все уладилось, оказалось, что лозунг в первом корпусе может оказаться совершенно правильным для всей Европы. Но опять что-то не заладилось. Вопрос не в том, что не было ни денег, ни питания. Все страны социализма зарабатывали по-разному и уничтожали империалистов везде и любым способом. Технические и спортивные традиции Чехословакии позволили использовать эту страну для тренировки пиротехников, которые потом осуществляли великолепные фейерверки во всех странах мира. “Хорошие” немцы сверхвыгодно начали продавать своих преступников “плохим” немцам, грубо говоря, по 70000 DM за одного. Полученные суммы пополняли счета высоких партийных деятелей в швейцарских банках, чтобы уничтожить капиталистическую экономику. И до сих пор многие продолжают ее уничтожать.

Собака оказалась зарыта в другом месте. Братскую помощь нельзя оказывать всем, и если помочь одному, потом надо помогать всем. “Чехословацкую болезнь” партия вылечила, но зараза распространялась. Товарищ Брежнев еще помог Польше уничтожить “Солидарность”, старался помочь Афганистану, но скоро умер, и в Кремле стали умирать подряд. Наконец весной 1985 года к власти пришёл Михаил Горбачёв.

На родине моих далеких предков

В своих воспоминаниях я хотел в основном рассказать о Дубне, но мне трудно просто перепрыгнуть через четверть века моей жизни на Западе. Когда я решил уехать, мне было всё равно куда ехать. Решение уехать было уходом без возможности возврата. Надеяться, что обстановка изменится, было в 1968 году чистой утопией, все это понимали, но многие верили в чудеса. Уже в Вене на конференции у меня было достаточно предложений, но я раньше имел контакты с группой Л.ван Россума из Сакле. Туда я хотел поехать из Дубны на один год, заранее не зная, что случится. Когда это произошло, я уехал в Женеву, где в ЦЕРНе работала группа из Сакле. Возьмут ли меня или не возьмут на работу во Франции, решалось 4 месяца. Многие французские физики боялись, что мое присутствие нарушит запланированные эксперименты в ИФВЭ в Протвино. Наконец я получил временный контракт в Centre National de la Recherche Scientifique (CNRS) и меня зачислили в Сакле, в лабораторию, которой руководил сверххороший директор профессор Андре Вертело. Эти четыре месяца я не получал денег, и друзья из группы меня материально поддерживали. Мою зарплату за это время мне потом вернули, и я смог расплатиться с долгами. На следующий год я поддерживал других — тех, кто оказался в том же положении.

Каждый год я просил разрешение на работу и на проживание, просил продлить контракт. Из Праги я получал письма, чтобы я немедленно вернулся, но дирекция ОИЯИ несколько раз влияла на продление срока. В 1971 году профессор Андре Вертело ясно мне сказал, что хочет и может мне помочь, если я однозначно решу вопрос своего будущего. Я позвонил во французскую контрразведку и пошел просить политическое убежище.

Спрашивали меня несколько раз в течение целого дня. Все обо мне записали, но не хотели поверить моему утверждению, что я не был членом партии. В их понимании было невозможно достичь успехов в ОИЯИ, если человек вне партии. Или я сказать не хочу, или я не тот, за кого себя выдаю. Свидетельств моих коллег было недостаточно. Уговаривали меня и обещали, что со мной ничего плохого не случится, только надо все честно рассказать. Я настаивал на своем, они пригласили двух физиков, и я “сдавал экзамен”. Надеюсь, что это был последний экзамен в моей жизни. Он не был очень трудным, у этих двоих была своя информация. Выслушали также Лилиан, но менее детально, и скоро это прекратилось, так как экзамен я сдал, по-видимому, хорошо. По истечении трех недель меня пригласили, сказали, что все мои показания проверили, они оказались точными и я, по-видимому, являюсь известным исключением из общего правила. Пусть я извиню их, сказали они, но они должны выполнять свои обязанности. Политическое убежище нам будет предоставлено немедленно. Если захотим просить французское гражданство, они готовы нашу просьбу поддержать.

Политическое убежище мы оба получили весной 1972 года, исчезла необходимость постоянно просить разрешение для работы, и мы получили нансеновские паспорта. Запретили нам только ездить в Чехословакию и входить где угодно в здание чехословацкого посольства. Приказали нам посоветоваться с контрразведкой, если захотим поехать в любую страну с коммунистической системой. Рекомендовали заказать секретный номер телефона, чтобы нас никто не беспокоил, и дали нам номер, по которому мы должны позвонить, если такое случится. В дальнейшем с нами контрразведка не контактировала, но серьезно за нами наблюдала, когда мы их просили. Французская контрразведка дала нам сверхнеобходимое для нас чувство безопасности, и мы оба ей будем всегда за это признательны. Последний раз дирекция нашей лаборатории, по моей просьбе, информировала контрразведку в 1989 году, что я еду в Советский Союз. Ответ последовал немедленно — положительный, и было сказано, что для этой страны уже спрашивать ничего не нужно.

С просьбой получить французское гражданство мы торопились. Сразу нашли двух французов, которые за нас поручились, одним из них был отец моего коллеги Алана, маркиз Марк де Лэскен де Плесси Кассо, бывший полковник французской военной авиации. Формально аристократия во Франции не пользуется льготами, но на его письмо господин префект ответил немедленно. Прошли мы все необходимые медицинские осмотры, заполнили бесчисленное количество бумаг и выдержали эту процедуру до конца. Гражданство мы получили в марте 1974 года и стали французами “по декрету”. Записали нас в список для выборов, выдали все новые документы: паспорта, водительские права, семейную книжку и все, что необходимо новому гражданину. И сразу мы пошли выбирать, первый раз в жизни на настоящих выборах. Нам открылась большая часть мира, и в Монреаль к Павлу Винтерницу стало ехать ближе, чем в Прагу.

Французское гражданство мне дало чувство полноценного человека. Хотя я раньше об этом не думал, о коммунизме у меня было впечатление, которое описал Дж.Оруэлл в известной книге “Скотный двор”. В конституции этой фермы было написано, что “все животные равны, но некоторые из них равны более чем другие!”

Многие меня спрашивали, почему я выбрал именно Францию. Естественно, я мог стать в равной степени хорошим немцем, бельгийцем, канадцем, американцем и, в то время, даже швейцарцем. Получилось так отчасти случайно, я бежал от коммунизма, а не в какую-то страну. Но отношения с Францией у меня существовали давно. Наша семья, со стороны отца, происходит из Франции. Во времена Наполеона, в 1805 году, французский офицер маркиз Ле Гарде был ранен в одной заварушке в северной Моравии, женился на местной девушке и остался там. Так написано в книгах главного города этого района. Про два поколения ничего не известно, только имя деформировалось. Как говорится дальше, отец композитора Франца Легара и отец моего дедушки были братьями. Франц Легар был по отцу чехом, а его мать была из Венгрии. Его переписка с моим дедушкой и несколько фотографий у меня сохранились. Как известно, многие оперетты Франца Легара связаны с Парижем, одним из трёх городов (кроме Праги и Вены), где он долго жил. И для него верна пословица, часто употребляемая во французском иностранном легионе: “Chacun a deux patries, la sienne et la France” (у каждого две родины, та, своя, и Франция).

Алан Лэскэн узнал, что в списках французской аристократии фамилии моего предка уже нет. Таким образом, нет никакой надежды получить по наследству средневековый замок.

Профессор А.Вертело выполнил свое обещание раньше, чем закончилась вся процедура с убежищем. В 1972 году я получил постоянную работу в CNRS, позже я стал Director de Recherche. В 1984 году я стал Fonctionnaire d’Etat, а более стабильной позиции уже нет.

В 1980 году мы себе построили дом и стали жить так, как другие, естественно, с определенным опозданием. Дом строила Лилиан по своим планам, использовала возможности европейского общества, покупала необходимое в разных странах и только благодаря этому мы смогли все закончить. Строили большую часть своими руками. Я потом подсчитал, что если бы Лилиан вместо руководства стройкой зарабатывала деньги, она должна была бы 15 лет откладывать всю свою зарплату, чтобы это стало выгодным.

С начала моего проживания на Западе я два года работал в ЦЕРНе с группой из Сакле на измерениях параметров поворота спина в протон-протонном и пион-протонном рассеянии. Группа использовала поляризованную мишень со сверхпроводящими катушками. После этого группа начала готовиться к измерениям тех же величин при высоких энергиях в Протвино. Подготовкой был промежуточный эксперимент на старом ускорителе SATURNE I. Многие из Протвино приехали в Сакле. Потом вся аппаратура была послана в ИФВЭ, где сотрудничество продолжалось почти 3 года. Я в Протвино не поехал и занимался подготовкой и обработкой данных. Аппаратура осталась в Протвино, мишень была привезена назад, и все начали готовить новый эксперимент в ЦЕРНе. Начался он в 1975 году на пучке пионов, каонов, протонов и антипротонов и успешно закончился в 1977 году.

В то время было решено построить новый ускоритель SATURNE II. Так как у меня было готовое предложение, я стал руководителем группы и ответственным за программу нуклон-нуклонного упругого взаимодействия. Я получил на SATURNE II деньги для новой мишени, со всеми направлениями спина в пространстве. Мишень готовили в Сакле крупные специалисты П.Шомет и Ж.Дэрежел, позже участвовал в создании мишени Ж.Балл. Старую мишень мы “продали” в LAMPF. С новой мишенью помогали специалисты из ЦЕРНа Т.Нииниковски и М.Риеблан. Дирекция DPhPE (сегодня DAPNIA) с экспериментом согласилась, и специалисты собрали все пропорциональные камеры. SATURNE II был построен в течение тринадцати месяцев, и программа начала выполняться. На SATURNE II был поляризованный пучок протонов, спин которых можно было направлять как угодно. Позже был получен пучок поляризованных дейтронов. Большое международное сотрудничество подготовило оригинальную установку для измерения разности полных сечений протон-протонного рассеяния, зависящих от спина. На этой установке мы использовали сцинтилляционные счетчики, кодированные в коде Грея, о котором я уже говорил. Больше 40 процентов всех результатов в мире по этой величине было измерено с помощью нашей системы.

Первые такие измерения были проведены в Аргоннской лаборатории и показали неожиданную зависимость от энергии. Они были дополнены новыми экспериментами с помощью установки из Сакле в Б1М (сегодня РБ1) в Швейцарии, потом в Сакле, в LAMPF в Соединенных Штатах и на TRIUMF в Канаде.

Наша установка была дополнена для измерения угловых зависимостей разных спиновых величин. Эксперименты по упругому рр-рассеянию закончились в конце 1985 года, а их обработка длилась еще два года. Результаты дали возможность выполнить давнюю мечту — прямое восстановление матрицы рассеяния при 11 значениях энергий: между 0,83 и 2,7 ГэВ. При энергии ниже 0,6 ГэВ это удалось женевской группе в SIN несколькими годами раньше. Экспериментаторы решили проблему только через четверть века после того, как к ней приступили теоретики.

Поляризованный дейтронный пучок стал на SATURNE источником интенсивного поляризованного пучка нейтронов, практически моноэнергетических. Разность полных сечений нейтронов на протонах была впервые измерена нашей группой. Женевские сотрудники привезли в Сакле большой нейтронный годоскоп, и эксперименты продолжались в упругом нейтрон-протонном рассеянии. И здесь мечта осуществилась: предварительное прямое восстановление матрицы np-рассеяния было сделано нами в 1989 году. Эксперименты с нейтронами закончились в декабре 1990 года, уже с участием дубненских специалистов.

В 1991 году мы вернулись к протон-протонному рассеянию. При анализе результатов появилась интересная структура в энергетических зависимостях разных величин, которую надо было проверить. Программа закончилась в апреле 1995 года, а SATURNE II будет закрыт в конце 1997 года. Обработка данных продлится еще некоторое время, опять с участием физиков из Дубны.

Параллельно с экспериментами на SATURNE II часть группы готовила большую поляризованную мишень для экспериментов во FNAL. Был создан пучок поляризованных протонов и антипротонов с энергией 200 ГэВ. В этом эксперименте участвовало много лабораторий, которые в него вложили большие ресурсы. И здесь мы измеряли, кроме других величин, разность полных сечений и снова применили годоскопы в коде Грея. Наш опыт на SATURNE во многом оказался полезным.

В этом эксперименте (Е-704) участвовала также большая группа из ИФВЭ (Протвино). Много раз, начиная с 1984 года, я побывал во FNAL, часто вместе с Лилиан, и мы со многими познакомились. До 1988 года советские физики выходили из FNAL только группой, и были неприятности, когда кто-нибудь ехал один даже в близлежащий торговый центр в Фох Валле. В 1989 году такое явление уже исчезло.

Измерения были запланированы на два года. Они начались, но новый директор в августе 1990 года эксперимент прекратил. Сначала временно, но в конце 1992 года окончательно. Результаты мы получили, но с ограниченной статистикой. Некоторые наши коллеги из Аргоннской лаборатории потом сотрудничали в программе на SATURNE.

Когда физики почувствовали, что дирекция FNAL эксперимент закроет, многие нашли себе другие программы. Определенная часть из них опять встретилась в “Spin-Muon Collaboration” в ЦЕРНе. Я был одним из них и, начиная с 1991 года, участвую в этом эксперименте. Здесь работают многие физики из Дубны, в основном из Лаборатории сверхвысоких энергий, руководимой Игорем Савиным. В Сакле я продолжал работу над формализмом и феноменологией. С Павлом Винтерницем я сотрудничал все время, Иржи Быстрицкий получил место в Сакле, я нашел себе новых коллег из Женевского университета. Но мое сотрудничество развивалось с физиками всего мира.

Когда мы приехали во Францию, французскую компартию поддерживало еще 24 процента избирателей. Франция после событий в Чехословакии не стала антисоветской. События сначала повлияли только на интеллигенцию, и лишь несколько старых членов покинуло партию. В 1969 году во Францию приехал товарищ Брежнев, поселили его в Трианоне, а всех эмигрантов увезли на Корсику. Перелом наступил в 1973 году, когда начал выступать популярный Ив Монтан. Он и его жена много лет продолжали борьбу с большим успехом. Начали выступать “молодые философы”, писатели, издавались сочинения Солженицына, Буковского и других. События августа 1968 года снова начали обсуждать. Многие коммунисты присоединились к “еврокоммунистам”, в основном в Италии и позже в Испании. Число коммунистических избирателей начало падать. Во время второго визита товарища Брежнева было уже необходимо спрятать его в замке Рамбуе и перевозить только на вертолёте. При поездке на автомашине в Париж ему, как мне рассказывали друзья, разбили фару камнями. Друзья меня спрашивали, бросал ли я тоже. Не мог я бросать, я был в тот момент в ЦЕРНе.

Следующий удар французская компартия получила после Афганистана и событий в Польше, связанных с “Солидарностью”. Но до конца 1988 года я хранил в подвале 110 литров бензина на случай, если Советский Союз нападет на Европу и я буду вынужден снова бежать. С таким запасом я мог доехать до Испании, но это оказалось неактуальным.

В последний раз французская компартия потеряла много членов после путча в августе 1991 года. Президент М.Горбачев казался многим коммунистам возрождением системы и последней надеждой. Не могли они согласиться с тем, что французская компартия поддержала путчистов.

Партия уходит в отставку

Некоторые злые языка в лаборатории в Сакле утверждали, что я “anticommuniste primaire et visceral” Против такой клеветы я протестовал. Честно говоря, я протестовал наполовину, именно против того, чтобы считать меня “ргшза1ге”. Если посмотреть в хороший французско-русский словарь, можно найти, что “visceral” переводится не только как “заядлый”, но допускается и выражение “глубоко уверенный”. Каждому ясно, что против тако го названия я протестовать не буду, а именно: с глубокой уверенностью я начал смотреть на подвиги самого первого из первых секретарей. Во Франции у нас возникло подозрение, что творится нечто новое, когда Раиса Горбачева начала организовывать на Красной площади показ моды и стала таким же образом одеваться. Точнее сказать, в нашей семье это поняла Лилиан, и мне все было коротко объяснено: “Слушай, если такая умная женщина, и еще к тому же супруга главы самого большого государства в мире начинает себя вести таким образом, что-то не в порядке!” После этого Лилиан стала переводить советские экономические статьи для людей из ООН. Она хорошо знала, что основное сказано между строчками. Через короткое время начали говорить даже в строчках, и советская печать стала на Западе недостающим товаром. “Московские новости” можно было купить в Париже на вокзале лишь сразу после прихода московского скорого поезда. Те, кто посетил Советский Союз, говорили, что ничего не понимают. В Чехословакии советские солдаты продавали свои газеты и зарабатывали мелкие деньги на пиво. В киосках газет не было, работала цензура. Новости и новые фильмы все смотрели по телевидению для братской армии. Я начал серьезно думать, не поехать ли мне тоже посмотреть, что творится в “стране могучей”. В начале 1989 года Марсель Баннер, заместитель директора нашей лаборатории в Сакле, предложил мне поехать вместе с ним на очередное заседание по УНК в Протвино. Приглашение и визы я получил, рейс выбрал такой, что маршрут пролегал очень далеко от ГДР и Чехословакии, и в марте мы полетели. Не могу сказать, что при паспортном контроле я чувствовал себя хорошо, но ничего плохого со мной не случилось. Еще во время конференции некоторые знакомые меня предупреждали, что лучше говорить по-английски, так как говорить по-русски может быть для меня опасно. Некоторые физики из ИФВЭ предупреждали, что в Доме ученых в Протвино есть также подслушивающие приборы. Я ответил, что приехал, потому что в стране многое меняется, каждому я скажу, кто я и откуда, и все буду называть своими именами. Я уверен, что госбезопасность очень хорошо знает мое прошлое и вряд ли считает, что я хоть на йоту откажусь от своего мнения. Пусть даже все знают, что в Чехословакии меня считают преступником, хотя осудили меня или нет, никто мне пока не сообщил. Я на своей шкуре готов был проверить, работает ли перестройка. Оказалось, что да. Мы попали в Протвино перед выборами, и такие выборы я в Советском Союзе не помнил. Все было новым, и каждую свободную минуту я смотрел телевидение. Дискуссии, которые я слышал, поражали. Сколько появилось новых и отважных людей! Я встретил много старых знакомых прямо в Протвино. Приехали Юрий Михайлович, Борис Хачатуров, которого я тогда увидел первый раз лично, и Мирослав Фингер.

Лида Матуленко сразу позвонила в Дубну Софии Исаевне Биленькой и сказала ей: “Приехали Франтишек!” Софа ответила с недоверием: “Франтишека я знаю только одного!”

Когда ей Лида сказала, что “это именно он”, Софа должна была сесть, не могла поверить. Благодаря Лиде мы созвонились, я хотел Софу увидеть, и она мне задала деликатный вопрос: “Вы в это все уже верите?”

София Исаевна не решилась приехать в Протвино, но приехала в Москву. И мы после двадцати одного года опять увиделись. До того времени она ещё не выезжала за границу, но спустя два месяца ей это удалось. Теперь она разъезжает по всей планете.

Сандибек Байтемирович Нурушев пригласил меня осенью на конференцию “Спин-89”, и Марсель Баннер согласился. Юрий Михайлович и Мирослав обещали пригласить меня на несколько дней в Дубну. Мое впечатление было совершенно отличным от того, которое у меня было перед отъездом в 1968 году.

Приглашение в Протвино я получил, приглашение посетить Дубну от директора ЛЯП Ц. Вылова тоже. Осенью я приехал на “Спин-89” и больше недели прожил в Протвино.

По отношению к политике я сразу понял, что женщины-секретарши и переводчицы в Протвино стали более прогрессивными и даже более умными и практичными, чем мужчины. Все эти приятные и милые девочки, которые меня знали уже с марта, до моего приезда собрались и приняли решение: комнату с телевизором не получит, как предложила дирекция ИФВЭ, самый уважаемый американец и мой друг Алан Криш из Мичиганского университета, потому что телевизор ему не нужен. Эту комнату получу я, а второй существующий телевизор — Арон Михалович, мой французский коллега, из-за его славянской фамилии. Просто поставили дирекцию перед фактом. Бедный Алан Криш до сих пор не знает, какое преимущество дает знание русского языка.

Даже “железный занавес” никогда не мог уничтожить сотрудничество физиков. Как я уже говорил, группа Людвига ван Россума из Сакле тесно сотрудничала с группой С. Б. Нурушева в экспериментах в Сакле, в Протвино и FNAL. Мои французские коллеги не очень верили, что программу Протвино — Сакле начинал планировать Сандибек Байтемирович со мною на переломе 1967 — 1968 гг. Но Сандибек Байтемирович это хорошо помнит до сих пор. Во многих экспериментах участвовали и дубненские физики: группа Ю.М.Казаринова (в Протвино) или Т. Добровольски (в ЦЕРНе). Таким образом, у меня появилось много совместных работ после перерыва в двадцать лет, хотя некоторых соавторов я лично не знал. Во время конференции “Спин-89” я с большинством познакомился. Я хотел, из любопытства, узнать их мнение о бывших и настоящих трудностях. Почти все они разговаривали со мной совершенно откровенно. Тогда я также впервые увидел Мишу Рекало из Харькова. Этот “полезный теоретик” мне сразу стал симпатичен. Надеюсь, что это верно и взаимно.

Секретарь конференции Василий Мочалов, улыбаясь, увлек меня с заседания и сказал, что журналист газеты “Ускоритель” в ИФВЭ Людмила Фоменко хочет взять у меня интервью. Я согласился, ответил на вопросы о конференции, физике и перестройке, а затем мы начали разговаривать без магнитофона. Она мне сообщила, что счастлива работать в такое время, высказала свое несогласие с событиями в августе 1968 года и пожелала мне, чтобы советская армия из Чехословакии поскорее ушла. Многих бы я за такое пожелание просто поблагодарил, но тогда я считал своим долгом ей объяснить мое личное мнение. Я ответил, что уход армии являлся долгое время моей мечтой, но в данный момент я не очень желаю, чтобы такое случилось немедленно.

Людмила Фоменко показала свои профессиональные качества, мое сообщение ее не поразило, и она сказала, что, по-видимому, мои слова понимает. Все-таки хотела получить объяснение. Я ей ответил, что братская армия сегодня является гарантией, что ожидаемый переворот произойдет без крови. Никто в эмиграции уже не сомневается, что кому-то надо будет извиниться и что армия, наконец, тихо и спокойно уйдет. И я — один из тех, кто желает, чтобы ненависть, возникшая в 1968 году, закончилась и возникли нормальные отношения. Она со мной согласилась и стала спрашивать о культуре во Франции. Кроме прочего я ей сказал, что в Париже уже давно в театрах играют пьесы Вацлава Гавела и что он недавно получил звание доктора университета в Тулузе и премию немецких издательств. Но В. Гавел в Чехословакии очень часто сидел в тюрьме. В конце нашего разговора Л. Фоменко предсказала: “И Вацлав Гавел еще может стать президентом”. Это было и моё желание, и оно сбылось.

Наступил день, когда автомашина из Протвино отвезла меня в Москву, где меня ждала дубненская автомашина. Я весь день заранее не ел, так как хорошо знал, что ждет меня в Дубне. Я смотрел на эту знакомую дорогу, на которой в давние времена мы знали каждый поворот. Наконец мы переехали Сестру и по “новой” дороге приехали к шлагбауму, на улицу Жолио-Кюри и в гостиницу “Дубна”.

Я вошел в комнату — и сразу же зазвонил телефон. Это был Мирослав Фингер, который сказал, что Ярослава, его супруга, приготовила ужин и что он за мной идет в гостиницу. “Один”, — сказал я про себя, положил трубку, но позвонил Юрий Михайлович: “Татьяна Николаевна приготовила ужин и, как освободитесь, ждем вас!” “Два”, — продолжал я считать и положил трубку. Телефон зазвонил опять, это была София Исаевна Биленькая, которая только что встретила спешащего Мирослава, который ей сообщил, что я приехал. И это было “три”.

Я пережил три ужина и не понял, как могут совершенно пустые магазины таким образом наполнять холодильники. Юрий Михайлович уточнил план моего визита и сказал, что машина уже поехала в Шереметьево, чтобы привезти Зденека Яноута, прилетающего из Праги. Мне было известно, что Юрий Михайлович и Мирослав его пригласили, все в Дубне знали — почему и никто не протестовал. И Дубна стала, таким образом, местом встречи тех, кого в другом месте увидеть нельзя; Я должен был привыкать к “новой Дубне”.

Ю. М. Казаринов меня предупредил, что назавтра в 17 часов будет собрание его группы, на котором я должен присутствовать. О чём будем говорит, было ясно. В этот вечер надо было многое рассказать, и я также много спрашивал. Когда я ложился спать — не знаю, но будильник я не завёл. Кто-нибудь наверняка разбудит.

Разбудил меня Зденек, позавтракали мы вместе, пошли на берег Волги, а потом — к административному корпусу. Там уже ждал Юрий Михайлович и Марсель Либург, который потом все время меня сопровождал. Я посетил все исторические места и узнал, что в первом корпусе лозунг уже не висит. Впечатление от первого корпуса было грустным, было очевидно, что бурная жизнь славного ускорителя уже кончается. Моим критерием было сообщение, что группа Юрия Михайловича на ускорителе давно не работает. К сожалению, с этим фактом спорить нельзя.

Я узнал, что товарищ Виндушка находится в Дубне. Мне очень хотелось с ним встретиться. Я предупредил всех сопровождающих, что если такая встреча случайно произойдет, то пусть нас все покинут. Встреча не состоялась, и мне было очень жаль. Я хотел только спросить, где Виндушка будет искать убежище, так как в то время ему остался довольно ограниченный выбор. Я не сообразил, что старые “нормализаторы” будут искать убежище опять в Дубне.

Я посетил на кладбище могилы Льва Иосифовича и других, кого я хорошо знал. Сколько там уже было людей! Недалеко от кладбища был новый лозунг: “Без гласности нет перестройки, нет демократии”. Этот лозунг, по-видимому, больше соответствовал действительности, чем тот в первом корпусе, и не был предназначен только “для народа”. После обеда мы успели зайти в ЛТФ “на кофе к Кате”, и она меня тут же вспомнила. Это меня очень обрадовало. Потом с Мирославом и Зденеком мы посетили Софию Львовну, и я с Марселем Либургом пошёл в ЛВЭ.

Много раз я старался направить своих западных коллег в ЛВЭ, внимательно посмотреть поляризованный дейтронный пучок, но никто этого не сделал. Юрий Пилипенко мне объяснил все, и я понял, что “царь-ускоритель” вышел на современный уровень. Более того, нуклотрон академика А. М. Балдина может быть в будущем блестящим инструментом для спиновой физики частиц и для физики релятивистских тяжелых ионов. Идеальное дополнение к той физике, которая со времен Г. Н. Флерова очень успешно развивается в Лаборатории ядерных реакций под руководством Ю. Ц. Оганесяна для других целей. О физике я начал разговаривать с Леонидом Струновым еще в тот же день. То, чего в ЛВЭ не хватало, была хорошая и большая поляризованная мишень.

Как уже было сказано, в 17 часов собралась группа, включая Зденека Яноута. На этом собрании мы “утрясли” основные вопросы будущего сотрудничества группы Ю. М. Казаринова с моей группой на SATURNE II. Годом позже директор лаборатории SATURNE II Ж.Арвие приехал в Дубну подписать более широкий договор. Многие из физиков, которые присутствовали на собрании группы, стали потом в Сакле сверхценными и почти необходимыми для завершения экспериментальной программы на SATURNE. Правда, мой выбор не был трудным, я знал, какую группу Ю. М. Казаринов составил. На его рекомендации я мог полагаться. Благодаря Л. Барабашу, В. Калинникову и А. Попову в Сакле не было потом проблем с пропорциональными камерами, дубненские специадисты по мишеням облегчили жизнь Ж. Балла. Юрий Михайлович, Борис Хачатуров и Игорь Писарев обеспечили измерения, и Борис до сих пор успешно продолжает обработку данных.

Я тогда просил всех побыстрее принять за правило сотрудничество между специалистами, иначе будут страдать все. Я настаивал на выполнении обшего правила, чтобы не делать никакой разницы между советскими физиками и учеными из стран-участниц. Дубна должна остаться центром, и если в ней кто угодно долгое время работал, ответственность ОИЯИ продолжается. По-моему, в этом смысл Объединенного института. Я предложил, чтобы большая поляризованная мишень, которая пока не работает, была предназначена для ЛВЭ, или пусть новая мишень строится для тех же целей. Очень сильная группа по поляризованным мишеням в ЛЯП, где работали Ю. Усов, В. Матафонов, Н. Борисов, А. Неганов и другие, могла бы успешно сотрудничать с Б. С. Негановым и Ю. Киселевым в лаборатории Игоря Савина и с экспертами по магнитам из ЛВЭ. С материалами может помочь Элла Бунятова, которая посетила годом позже Сакле. Не все получилось так, как я думал, судьба решила по-другому и, может быть, лучше для Дубны.

Второй вечер в Дубне организовал Мирослав Фингер с семьеи: ужин для меня и Зденека Яноута в ресторане гостиницы “Дубна”. Обстановка была сверхприятной, и мне только было непонятно, как к такому подвигу отнесется партком чехословацкой партии. Мне казалось, что ни Мирослава, ни Зденека такая проблема уже не волнует.

Но партия все время была бдительной. Ревизиониста Мирослава выгнали из партии 22 ноября 1989 года и попросили Академию наук в Праге немедленно послать его домой. Не знаю, разыгрывал ли Мирослав такую карту и как мой визит в Дубне этому содействовал, но лучше ему повезти не могло.

На следующий день дискуссия о сотрудничестве продолжалась с обоими заместителями директора ЛЯП: Николаем Русаковичем и Михаилом Сапожниковым. С ними я тоже быстро подружился и надеюсь, что эта дружба будет “на вечные времена”. Через несколько лет Николай стал директором ЛЯП. Дискуссии продолжались после моего семинара, времени было мало, а самолет не ждал. Я смог только со всеми попрощаться и уехать вместе с Марселем в Шереметьево. Марсель готовился поехать в Чехословакию, где группа Ю.М.Казаринова участвовала в эксперименте в Ядерном центре. Это был первый дубненский эксперимент в одной из стран-участниц.

Я уехал тогда в Дубну с юга Испании, где оставил Лилиан с её сестрой и куда я опять вернулся. Между тем в Испании шли дожди, выходить из дома стало невозможно, не было питьевой воды и электричества. Когда я вернулся из Дубны, я сказал: “Надо было поехать со мной. Я увидел очень много нового!”

Осенью и зимой рухнуло все, что могло рухнуть, и мы прожили самые великие дни нашей жизни. 24 ноября 1989 года в Праге сменили правительство, и 4 декабря президент Михаил Горбачев сообщил, что добродушному товарищу Брежневу не надо было поступать так, как он поступил по ошибке. Я должен был поехать во FNAL и завидовал всем, кто ехал в Прагу. На границе открылось “корсо”, Густав Гусак ушел на пенсию, а президентом стал Вацлав Гавел.

Такого президента в Чехословакии уже давным-давно не было. Выбирал его еще старый парламент, где почти все депутаты были настоящими марионетками и никакой власти у них не было. Было добавлено несколько новых депутатов, среди них — Александр Дубчек, который стал председателем парламента. После выборов президента В. Гавел заставил всех декларированных атеистов участвовать в богослужении. Марионетки не протестовали.

Первое, что он сделал, — заставил тех же марионеток аннулировать закон о преступниках, которые “покинули республику без разрешения”. Правда, Г. Гусак уже в 1988 году амнистировал эти преступления, но это не было связано с возможностью свободно поехать в Прагу. Надо было заплатить большие деньги, чтобы “уладить отношения”. Таким образом партия создала себе много потенциальных шпионов среди тех, кто такую возможность использовал, и даже разделила эмиграцию. Уладить отношения с тогдашним чехословацким правительством мне даже в голову не приходило, и я лично никакой амнистии не просил. Я себя преступником не считал, преступниками были другие. Аннулировать или амнистировать — две совершенно разные вещи. Таким образом, я узнал о том, что я никаким преступником даже быть не мог, намного раньше, чем получил информацию о том, осудили ли меня и за что.

Этих сведений я добивался 3 года и благодаря одному “новому” прокурору узнал, что нас обоих осудили в мае 1974 года: меня на 3 года тюрьмы, а Лилиан на 15 месяцев. Нас приговорили также к конфискации имущества, которое пока не вернули и, по-видимому, не вернут никогда. Я даже получил официальное решение этого суда со всеми именами судей. Никому из семьи об этом никогда сказано не было. Одновременно с этими документами мы получили реабилитационные декреты. Круг замкнулся, и я больше не мог похвастаться, что я — криминальный элемент.

В феврале 1990 года, когда я был во FNAL, в Штаты приехал Вацлав Гавел. Об этом писали все газеты, ему было предложено выступить перед “сенаторами, депутатами и членами правительства”. Это называется common meeting. Говорилось, что это 22 случай в истории Соединенных Штатов. Метель не позволила мне смотреть телевизор. Утром я хотел поехать купить газеты, но все доступные газеты оказались у меня на столе первой страницей вверх. На них были фотографии и доклады: “Havel’s Contoversial Plea” или “Из тюрьмы — в пражский замок!”. Я дочитал только до самого большого парадокса, до этой фразы, где В.Гавел сказал: “Я никакой помоши не прошу, но если желаете помочь Чехословакии, помогите Советскому Союзу!” Я дочитал только вечером, приходили друзья, американцы объясняли детали, все советские коллеги знали уже доклад наизусть. Когда я, уже с Лилиан, в конце июня уезжал из FNAL, в “Чикаго трибун” (килограмм бумаги) всё ещё печатались статьи “Что Гавел хотел сказать этой фразой?” Статей было больше, чем фраз в его докладе.

После военного парада 14 июля 1990 года французский президент Ф.Миттеран по традиции беседовал с журналистами перед телекамерой. Тогда мы начали считать, сколько раз он произнесет имя Вацлава Гавела, которое соединял с различными эпитетами: великий гуманист, известный драматург, выдающийся писатель и т.п. Когда дошли до десяти, мы бросили считать. Через день был заключен договор между Францией и Чехословакией о безвизовом въезде.

В 1990 году были конференции по спиновой физике в Париже и Бонне. На обе я старался пригласить физиков из Советского Союза и из стран за бывшим “железным занавесом” и найти для них деньги. Из Бонна, после двадцати двух лет, мы с Лилиан поехали в Прагу. Для нас было странным из освещенных и чистых немецких деревушек въехать в темноту и грязь чешских городков. Но Прага была такой же красивой, какой осталась в нашей памяти. Мы не видели семью много лет и хотели всех встретить. На третий день в Праге, вместе со Зденеком Яноутом, на Вацлавской площади мы встретили Леонида Струнова, Василия Шарова и Сергея Запорожца. Они узнали, что я в Праге, и поехали со мной побеседовать. У меня это отняло время, но я подумал, что так и должно быть.

В то время в Прагу приехала “Великолепная семерка” во главе с Еленой Боннер. “Семеро храбрых” — так на телевидении называли тех, кто протестовал на Красной площади 25 августа 1968 года против оккупации Чехословакии и спасал совесть русского народа. Протестовали несколько минут, а сидели в тюрьме годами. В.Гавел принял их, и затем в пражской ратуше им вручили дипломы почетных граждан Праги и золотой ключ от города.

Сразу после переворота в конце 1989 года меня спросили в Пражской академии наук, каково мое мнение о Дубне. Я немедленно ответил, что ОИЯИ надо сохранить и защитить. Пусть никто не думает, что все найдут себе работу на Западе, хотя сотрудничество с Западом будет бурно развиваться. Я тогда сказал, что надо сохранить и развивать большие установки в Дубне и не менять характера ОИЯИ. Без физики высоких энергий Дубна не будет Дубной, и то же самое верно для физики тяжелых ионов, нейтронной физики и теоретической физики. Без результатов, полученных в Дубне, ОИЯИ станет “выездным” институтом и смысл Объединенного института потеряется. Советские физики потеряют защиту мощной “домашней лаборатории”. Я добавил, что Дубна открывает двери на Запад не только советским физикам, но и физикам из стран-участниц. На мое письмо я ответа не получил, но многие мои друзья во Франции, Швейцарии, Италии, Германии и Соединенных Штатах с моим мнением полностью согласились.

Задали мне тот же самый вопрос и пражские журналисты. Я им показал переписку с Академией наук, один из моих друзей-журналистов собрал мои письма и напечатал статью за моей подписью. Оказалось, что многие со мной согласились, а некоторые, особенно из “моей собственной” области физики элементарных частиц, протестовали. Категорически сказали, что “Дубна нам уже не нужна, надо уйти из ОИЯИ!” Многие из этих людей незадолго до этого искали в Дубне убежище. Во время моей поездки в Прагу весной 1991 года меня пригласили на дискуссию. По-видимому, собирались меня ругать, как в старые времена, но скоро поняли, что они уже не принадлежат к моему миру и что я от них полностью независим. Я своего мнения нисколько не поменял, но никого из этого общества я не убедил. Физики, работающие в области высоких энергий в Праге, покинули ОИЯИ, все остальные в ОИЯИ остались. Ничего не случилось, Чехословакия, объединённая и разделённая, остаётся членом ОИЯИ, стала она также членом ЦЕРНа. Только те, кто Дубну покинул, закрыли себе одни двери, а некоторые долгое время продолжали просить командировку в Дубну, даже несколько раз в год и на Рождество.

Мою статью попросил также Михаил Сапожников, в Дубне дал ее перевести и опубликовал в дубненской газете. Написал к ней предисловие, которое подписал. Чехословацкая переводчица под своим переводом, через два года после переворота, подписаться отказалась.

В 1991 году я опять поехал на конференцию “Спин-91”, но на этот раз вместе с Лилиан. Перед отъездом мы были в Испании на пляже, 19 августа нам сообщили наши друзья, что в Москве случился переворот. Я перевел дух, когда на третий день все это закончилось. Вернулись мы в Париж, а виз не получили. Наконец я поехал в консульство, где мне сообщили, что мои бумаги потерялись. Посольство в Париже присоединилось к путчистам, после поражения они сожгли документы. Новый, уже горбачевский консул мне предложил дать визы немедленно, в течение часа. Так и получилось, и мы приехали в Протвино в последний день конференции. Прожили мы там неделю среди друзей, показали нам в Москве Белый дом, отвезли нас в Ясную Поляну и, наконец, мы уехали с Ю. М. Казариновым на его машине в Дубну. После двадцати трех лет мы опять вместе посетили этот город.

Провели мы в Дубне 10 дней. Нам дали пропуска в Институт, все ограничения исчезли, на разрешения никто не смотрел, друзья нас возили повсюду. Леонид и Лидия Барабаш нас отвезли в Сергиев Посад и в Абрамцево прямо через Дмитров. Отвезли нас также в Кимры. Было мало свободного времени, но мы навестили многих друзей. Вместе с Борисом Хачатуровым мы опять посмотрели Москву. Юрий Туманов фотографировал, и в газете “Дубна” появилась моя фотография с Л. Барабашем и интервью со мной.

Ни на что мы не могли пожаловаться. Дубна была, может быть, лучше, чем та Дубна, которую мы когда-то знали, но это была уже не НАША ДУБНА. Наша Дубна исчезла в далеком прошлом, ее уничтожил товарищ Брежнев и его помощники в течение одной ночи. Без всяких сантиментов мы подтвердили самим себе, что “наш мир” находится в другом конце Европы и мы в этом ничего менять не будем и даже менять не собираемся. Это ни в коем случае не означает, что Дубна и ее Институт стали для нас безразличными.

Партия оказалась в пенсионном возрасте и поэтому ушла в отставку. Этому содействовали как бывший президент Советского Союза Михаил Горбачев, так и сегодняшний президент России Борис Ельцин и многие другие. Весь мир им за это должен быть благодарен. Прекратилось также оплачивание западных компартий Советским Союзом, прекратилось снабжение Кубы. Представителям западных компартий некуда поехать в отпуск.

Через короткое время развалился Советский Союз. В том, что уйдут балтийские республики, мало кто сомневался. Но то, что оторвались другие, было, по моим соображениям, шагом назад. Многие из этих самостоятельных государств имеют сегодня жизненный уровень, который ниже минимального жизненного уровня, намного ниже, чем в России. Возникли новые границы в то время, когда Европа объединяется. Возникли осложнения в разных областях экономики, о которых все знают. На ОИЯИ такая обстановка действует неблагоприятно. С точки зрения воспитания новой интеллигенции во многих странах бывшего Советского Союза считаю развал почти катастрофой. Этого мне жалко.

Распалась и Чехословакия. Чехам кажется, что этого хотели словаки, мои словацкие коллеги обвиняют оба правительства. Когда меня кто-нибудь спрашивает, чех я или словак, отвечаю, что я француз. Сегодня в Чешской Республике жизненный уровень неплохой, пусть кто угодно говорит что угодно. Это была всегда самая богатая часть австро-венгерской монархии. Большинство чехов в Праге общего государства со словаками уже не хотят, эмигранты к этому привыкнуть не могут. Взаимоотношения между чешскими и словацкими физиками, к счастью, остались теми же самыми.

Новая Дубна

После прекращения нашего эксперимента во В"А1., уже в конце 1990 года, я стал думать, что делать с отличной поляризованной мишенью, созданной в Сакле за деньги Сакле и Аргоннской лаборатории. Она стоила почти 2 миллиона долларов и работала на пучке три месяца. Я предложил отправить ее в Дубну и полностью перестроить силами ОИЯИ с помощью Сакле. Долгое время это считалось нереальным, и мне одному бы это никогда не удалось осуществить. Я был только частью этой большой машины, которая начала медленно двигаться. После долгих дискуссий нашлись другие ученые, которые стали интересоваться проектом. Аргоннские физики согласились передать свою часть мишени Дубне. Новый директор DAPNIA в Сакле профессор Ж. Хаиссински план поддержал, академик А. М. Балдин, А. Коваленко и А. Малахов уточнили с ним проект, директор ЛЯП Н. Русакович согласился осуществить перестройку в его лаборатории. Сильная группа специалистов из ЛЯП, ЛВЭ, Москвы, Гатчины и Харькова была в состоянии довести дело до победного конца.

Вместе с Ф.Лэконтом и Ж.Дурандом из DAPNIA мы составили международную коллаборацию из лабораторий разных стран и попросили поддержки у европейской организации INTAS. Мы получили деньги, не очень большие по мировым масштабам. Все заинтересованные лаборатории и дирекция ОИЯИ (профессор А. Н. Сисакян) подписали “Memorandum of Understanding”, и мишень была переправлена в апреле 1994 года в Дубну. На несколько месяцев из Сакле приехал Жиль Дуранд и организовал работу вместе с Юрием Усовым. Чудеса — не ежедневное явление, но к середине декабря 1994 года перестроенная мишень работала. Так как мишень — передвижная, она была перенесена из ЛЯПа на пучок в ЛВЭ.

К сожалению, магнит мишени бывший директор DAPNIA обещал отдать в Германию, и новый директор вынужден был выполнить такое обязательство. Все знали, что придется строить другой магнит. Все-таки немецкие физики согласились продлить срок до апреля 1995 года. Возникла возможность успеть еще в начале 1995 года с помощью поляризованной мишени и поляризованного пучка из синхрофазотрона измерить разность полных сечений в нейтрон-протонном рассеянии. Этот эксперимент я предлагал во время моего визита в Дубну в 1989 году, и позже группы Л. Струнова, Н. Пискунова, Б. Хачатурова и другие с планом согласились. Проект был одобрен и планировался как первое измерение с мишенью. В ЛВЭ был для этой цели получен поляризованный нейтронный пучок, и Леонид Струнов со своей группой измерил его интенсивность. Все дирекции согласились провести эксперимент, и DAPNIA опять помогла с электроникой. Евгений Строковский вез ящик весом в 100 кг с собой самолетом из Парижа в Москву, и через короткое время все оказалось в руках дубненских физиков. Ответственным за эксперимент стал Василий Шаров, дирекция ОИЯИ и дирекция ЛВЭ нашли деньги на электричество, физики из всех участвующих лабораторий напряженно работали и помогали, а мастерские выполнили заказы блестяще. Второй раз черт спал! Эксперимент закончился успехом в начале марта 1995 года. Все надеялись измерить хотя бы точку при одной энергии, получили данные при трех значениях энергии, при которых до того никто измерений не проводил. Результаты использовали и теоретики, которые попробовали объяснить их с помощью новой моделей “инстантонов”.

Из DAPNIA в эксперименте участвовали трое: Ж. Дуранд, Алан де Лэскэн и я. Не все проходило гладко, следы разногласий на разных уровнях не полностью исчезли. Но чувствовалось, что этот эксперимент опять улучшил взаимные отношения. Пусть это сохранится.

В 1992 году меня некоторые мои друзья в Праге, на Западе и даже в Дубне уговаривали, чтобы я баллотировался на пост директора ОИЯИ. От таких предложений я однозначно отказался. В 1993 году меня выбрали в члены Ученого совета Института. От этого я, наоборот, не отказался. Годом позже я стал еще и членом программно-консультативного комитета и посещаю Дубну регулярно.

Я часто разговариваю со многими сотрудниками ОИЯИ не только о науке, но и о политике и ежедневных проблемах. Что такое демократия, старались определить многие. Я воспользуюсь определением Уинстона С. Черчилля, что демократия есть плохая система, но, к сожалению, лучшей мы пока не знаем. С политической точки зрения Россия стала вполне демократической страной, на том же уровне, что и любая страна Западной Европы. Это явление само по себе — большой успех, так как демократических традиций в “стране могучей” не было. Большинство людей откровенно высказывает свое мнение, газеты, радио и телевидение ничего не скрывают, информация — точная. Поехать можно куда угодно. Может быть, стукачи еще живы, но некому стукнуть. Дубненским Институтом руководит дирекция, а не партком.

Про законодательство и экономику рассуждения будут другими. Существующее законодательство уже не старое, но еще не такое, которое стране нужно. Во многих случаях позволяет даже то, что разрешать нельзя. Но криминальные случаи разбирать не собираюсь. Хочу только добавить, что для России никакая западная модель не годится, и ее необходимо изобретать прямо на месте.

С экономикой еще хуже, и законодательство ей не помогает. Эти две области действия сильно коррелированы. Оказывается, что законодательство не решает проблемы производства, как промышленности, так и сельского хозяйства. Производство всегда должно быть источником основной прибыли. В течение какого-то времени кажется, что перепродажей можно заработать намного больше. Украсть на Западе “Мерседес”, перегнать его, продать и получить большие доходы. Таких случаев очень много, и уже сегодня они касаются всей Европы.

Разница зарплат в России очень велика, и зарплаты сотрудников в Дубне об этом свидетельствуют. Если зарплата старшего научного сотрудника будет меньше, чем зарплата клерка в банке, научные сотрудники будут вымирать. Естественно, несколько лет этого никто не почувствует, и некоторые физики стараются найти решение.

Многие хотят устроиться на Западе и работать в западных институтах или даже в промышленности. Осуществить это в хороших условиях удастся только определенной части специалистов. Тем, кто поступает таким путем, могу только пожелать удачи и, пока их хорошо знаю, написать рекомендацию. С другой стороны, утверждаю, что это не долговременное решение для большинства. Начальная эйфория на Западе — помогать, где возможно, — со временем будет спадать, везде есть свои проблемы. Обстановка такая, что многие русские физики предпочитают работать на Западе даже на невыгодных условиях. В будущем может возникнуть как сопротивление со стороны западных специалистов, так и определенный протекционизм. Мне даже кажется, что он уже возник.

Одна из возможностей — это работа в некоторых странах третьего мира. Но во многих случаях это касается таких областей, где работать означает рубить сук, на котором сидишь.

Если кто-то подумает, что я против взаимного обмена физиков разных лабораторий в мире, то он ошибается. Наоборот, я за то, чтобы каждый побывал или поработал где угодно, и, по возможности, поехал со своей семьей. Я за то, чтобы семьи из разных стран обменивались детьми на время каникул, и много раз такому обмену содействовал. Коммунистическая система ограничила любые заграничные поездки, и вся страна от этого до сих пор страдает. Я высказал свое мнение, которое в основном касается квазипостоянной рабочей позиции на Западе. Многие из тех, кто попробует ее получить, будут вынуждены вернуться. Но в этом нет ничего страшного, демократическая система в сегодняшней России все это позволяет, и никто уже не ищет политическое убежище.

Те, которые вернутся с определенным опытом и с впечатлениями, начнут на своем уровне думать, как улучшить обстановку в России. Им содействует обстоятельство, что большинство организаций, поддерживающих русскую науку, настаивает, чтобы различные установки строились на месте и результаты были получены в своих институтах. Такое намерение повысит привлекательность русских лабораторий для западных учёных. Об этом академик А. М. Балдин уже говорил на заседании Ученого совета ОИЯИ. Привлекательность исследований по физике тяжелых ионов и по физике конденсированной материи хорошо известна. Но в настоящих условиях полноценный обмен специалистами осуществить нельзя, так как ни один западный физик без поддержки своей лаборатории не согласится в Дубне работать за зарплату ОИЯИ. На это тоже нельзя закрывать глаза.

Привлекательными могут быть и некоторые другие области, я знаю много западных предприятий разного типа, которые посылают своих молодых сотрудников получить опыт в России. Дубненский университет и дубненские летние школы, за которые борется директор ОИЯИ В. Г.Кадышевский, уже сегодня стали популярными. Мне кажется, что пока они больше популярны на Западе, чем в некоторых странах-участницах. Дубненские конференции посещают физики всего мира.

Мне совершенно ясно, что каждый хочет жить прилично и патриотические чувства никого не накормят. Никто пусть от меня никаких советов не ждет, так как за дело сначала должны взяться те, кого оно непосредственно касается. В заключение хочу напомнить, что Россия является не только самой великой, но и потенциально самой богатой страной в мире. Поэтому для нее было бы сверхневыгодно потерять своих ученых и специалистов. И в этом есть также определенная надежда на будущее.

Сакле, 1995 г.