Объединенный институт ядерных исследований

МУЗЕЙ истории науки и техники ОИЯИ

Владислав Котов
Кандидат физ.-мат. наук

ЖАРКОЕ ЛЕТО 66-го

"Мы уходим, а мир остается"
Надпись на стене древнего храма

Воспоминания о нашей первой встрече относятся к далекому 1966 году, когда профессор Михаил Григорьевич Мещеряков проводил беседы с сотрудниками вновь созданной Лаборатории вычислительной техники и автоматизации, директором которой он был назначен. Встреча происходила в здании ЛТФ в небольшой комнате на втором этаже. Как я понимаю сейчас, такая процедура приема новых и, особенно, молодых специалистов была в традициях академических лабораторий России, когда первое лицо — директор лаборатории, маститый ученый — в личной беседе рассказывал вновь принимаемому на работу молодому сотруднику о планах и перспективах исследований в лаборатории и выслушивал, без каких-либо ограничений во времени, нового сотрудника о его жизни и планах. Надо помнить, что в эти годы в Дубне жили, ходили по городу, выступали на семинарах известные во всем мире ученые, были еще живы все первые директора лабораторий Объединенного института ядерных исследований, и это создавало особое ощущение причастности к большой науке с загадочной и хранящей ореол секретности деятельности большого научно-исследовательского института, образ которого был гораздо значительней и убедительней того, что мы получали, читая приключенческие и научно-фантастические повести и смотря кинофильмы. В последующие годы работы в лаборатории, а это без малого тридцать лет, мне посчастливилось узнать Михаила Григорьевича ближе, видеть его в разных ситуациях и достаточно часто слышать его в неофициальной обстановке дома и во время совместных командировок на конференции и семинары. Но я всегда помнил свою первую встречу с ним, и хотя эта встреча была очень давно, я отчетливо помню тот жаркий июльский день и внимательный оценивающий взгляд, спокойно слушающего меня Михаила Григорьевича, о котором уже и тогда ходили легенды.

В последующие годы, узнав ближе Михаила Григорьевича и услышав много рассказов о его работе с И.В. Курчатовым, о создании в Дубне первого самого мощного по тем временам ускорителя, а Михаил Григорьевич был удивительным рассказчиком — ироничным и очень точным в деталях, я часто задавался вопросом, как, каким образом в те далекие и трудные 30-е годы состоялись такие люди, как Михаил Григорьевич, как Венедикт Петрович Джелепов, которого мне посчастливилось узнать в последние 10 лет его жизни тоже достаточно близко. Ответ на такой вопрос, как мне кажется, есть только один — такие люди, хотя и их немного, и они, что называется, "штучного производства", в России рождаются всегда, живут где-то рядом, но только, если время, в широком смысле этого слова, их востребует, они становятся видимыми и необходимыми их современникам. Возвращаясь к тем годам, хотел бы вспомнить, как Михаил Григорьевич — известный ученый, член-корреспондент Академии Наук — начинал в свои 56 лет освоение, вообще говоря, незнакомой для него новой области науки, связанной с автоматизацией и внедрением в физический эксперимент вычислительной техники и программирования. Надо сказать, что середина 60-х годов была временем становления не только Лаборатории вычислительной техники и автоматизации в ОИЯИ, но и временем становления целой науки, которая затем получила название computer science, программирования и информатики, заложившей основы сегодняшних информационных технологий. Так вот, как Михаил Григорьевич рассказывал мне уже значительно позже, решившись на столь трудное и новое дело — стать директором ЛВТА, он в течение нескольких недель дома, в полном уединении начал с того, что составлял для себя словарь терминов и определений по вычислительной технике и программированию. Техническая литература по этой тематике всегда полна "американизмов", английских слов и сокращений, и еще долго потом даже такие обычные термины, как двоичный или восьмеричный код, вызывали у Михаила Григорьевича, знатока и ценителя словесности, вопросы и неудовольствие при использовании этих слов в публикациях. Я помню, как он говорил мне: "Вы употребляете столь легко и часто слово код, а что Вы кодируете? Во времена первой мировой войны союзники потопили немецкий крейсер и смогли достать коды генерального штаба Германии, что позволило им расшифровать важные закодированные сообщения противника — такое кодирование я понимаю".

Михаил Григорьевич всегда старался быть точным в деталях, хотя и любил говорить во время совещаний в своем кабинете: "Опишем проблему крупными мазками..." Но аккуратность в терминологии — это особая область, где ошибка или неточность может свидетельствовать о професионализме и знании предмета куда лучше, чем длинные рассуждения во время докладов на семинарах и на ученых советах. И здесь Михаил Григорьевич, как мудрый человек, использовал нас, молодых, во время обсуждений совместных работ и подготовки их к публикации, больше для выяснения основных определений и сути терминологии, чем для исправления грамматических неточностей. Хотя и эта составляющая при подготовке работы к публикации всегда была в поле зрения Михаила Григорьевича, он не терпел небрежности в выражениях, и я нередко слышал в свой адрес: "Перечитайте еще раз Лескова, я Вас прошу". Этим обычно заканчивались обсуждения рукописи в его кабинете в случае, если замечания по тексту были значительными. Обычно такие советы давались им в разговоре с глазу на глаз, но я помню, как однажды на заседании Ученого совета лаборатории, выслушав заявление с просьбой принять к защите докторскую диссертацию (соикатель — доцент Радиотехнического института из Таганрога — широко использовал в своем заявлении выражения типа "чисто конкретно", как сейчас любят говорить "новые русские") Михаил Григорьевич, глядя поверх очков, спросил секретаря Совета, зачитавшего это заявление: "Скажите, а доцент — уж не кличка ли это соискателя?".

Жизнь лаборатории, становление тематики и основных направлений исследований, да и само существование лаборатории, были всегда основным делом и заботой Михаила Григорьевича, и роль директора лаборатории была естественной для него, он всегда был готов защищать интересы как лаборатории в целом, так и отдельных ее сотрудников. В этом смысле мы всегда были своими для М.Г.Мещерякова. В то же время он понимал особую роль и значение работ, проводимых под руководством заместителя директора Н.Н.Говоруна, которого он очень ценил как крупного ученого, руководителя самого мощного и важного направления работ в лаборатории. За все 30 лет совместной работы Михаила Григорьевича и Николая Николаевича я ни разу не слышал о каких-либо серьезных разногласиях и трениях между ними, хотя быстро растущий, с необычайно широким кругом интересов коллектив математиков и программистов, руководимый заместителем директора, должен, казалось, вызывать у директора особое внимание и даже настороженность. Но этого не было, по крайней мере, не было видно нам, сотрудникам лаборатории.

В неофициальной обстановке, особенно во время дружеских застолий, Михаил Григорьевич всегда играл роль главы компании, был полным хозяином положения, и здесь вовсю проявлялось его умение рассказчика, а память хранила много интересных, значительных событий и встреч с известными людьми. Он умел рассказывать ярко, с красочными деталями и острыми характеристиками участников событий, хотя я ни разу не слышал язвительности в его оценках — были ирония, лукавство, но в каких-то необидных формах.

Истории, рассказанные Михаилом Григорьевичем и частично уже опубликованные, могли бы составить отдельную книгу воспоминаний под названием, например: "М.Г.Мещеряков рассказывает..." Особое место, как кажется мне сейчас, занимали в рассказах Михаила Григорьевича события первых послевоенных лет, когда он был представителем Советского Союза по науке в ООН в Нью-Йорке, в США. Известно, что такие командировки в то время заканчивались очень часто внезапным вызовом в Союз с последующей отсидкой в местах не столь отдаленных. Отказываться от командировки как-то не приходило в голову, т.к. процедура при этом сразу упрощалась и приводила прямой дорогой в лагерь или, уж во всяком случае, ко многим неприятностям при работе в такой области, как ядерная физика. Поэтому процесс оформления загранкомандировки в те годы несколько отличался от известной многим сотрудникам ОИЯИ процедуры выезда в загранкомандировку в последующие годы существования Советского Союза. Как рассказывал Михаил Григорьевич, все начиналось с телефонного звонка утром: "Тусклый голос по телефону сообщил, что надлежит явиться на собеседование, машина будет подана к дому через 30 минут. Через 30 минут раздается звонок в дверь, сержант в форме фуражке с синим околышем сообщает, что машина ждет у подъезда. На вопрос, могу ли проститься с семьей, вежливый ответ: "Да, но у Вас еще будет возможность сделать это позже". Поездка проходит в полном молчании, останавливаемся возле обычного дома в центре города. Молча следую за сопровождающим, входим в комнату, советуют снять верхнюю одежду и ждать, я остаюсь один. Через некоторое время в комнату входит небольшого роста пожилой человек, в жилетке, просит встать, достает портновский сантиметр и начинает меня измерять, я поднимаю руки, поворачиваюсь, все это происходит неспешно, но в полном молчании. Вежливо благодарит, просит подождать и уходит в соседнюю комнату, дверь остается открытой. Слышны какие-то движения, голоса, потихоньку прихожу в себя, осматриваю комнату — все, слава богу, обычно. Вновь появляется человек в жилетке, в руках держит пиджак без рукавов, просит примерить, делает заколки. Начинаю понимать, что я у портного. Процедура примерки повторяется, появляются брюки, человек спрашивает у меня все, ли удобно, просит сесть, затем задает странный вопрос: "У Вас налево или направо?" Не понимаю вопроса, но отвечаю налево. Проходит еще какое-то время и мне выносят готовый костюм-тройку, предлагают примерить, пройтись. Появляется кто-то в штатском, вежливо здоровается, с интересом осматривает меня, спрашивает все ли удобно. Отвечаю: "Да". Затем он говорит мне, что предстоит собеседование по поводу новой работы. В конце собеседования мне сообщают, что я командируюсь на год в США, подробный инструктаж о моей работе получу в представительстве СССР в Нью-Йорке, что можно позвонить домой, надо зайти в секретариат, и машина будет через 30 минут. Получаю в секретариате документы, мне вручают пакет с новым костюмом, советуют быть готовым к отъезду в ближайшие дни и ждать вызова."

Еще более красочным был рассказ Михаила Григорьевича о его поездке в составе делегации ООН, приглашенной госдепартаментом США на ядерный полигон на острове Бикини в Тихом океане для показа ядерного взрыва. Поездка была продолжительной, на теплоходе через Атлантический, Индийский океаны, с заходом и остановками в портах Юго-восточной Азии. Подробное описание могло бы стать темой целой повести. По возвращении в Нью-Йорк каждому из официальных представителей делегации были вручены две цветных 16-миллимметровых копии фильма, снятого во время взрыва, с полным комплектом оборудования КОДАК для показа: один фильм для правительства, а второй лично каждому участнику официальной делегации. Михаил Григорьевич очень бережно относился к этому фильму, показывал его крайне редко, всегда собственноручно. За все время знакомства с ним я видел этот фильм только два раза, и то один раз не полностью. Следует сказать, что Михаил Григорьевич был, пожалуй, единственным человеком, который видел оба ядерных взрыва на Бикини в 1946 году и в Семипалатинске в 1949 году. Он рассказывал, что после взрыва в Семипалатинске Берия спросил его: "Мещеряков, это похоже на то, что ты видел у американцев?" Конечно, приведенные здесь фрагменты из рассказов Михаила Григорьевича являются только слабой копией того, что мне посчастливилось услышать, и малой частью его ярких повествований. В конце жизни Михаил Григорьевич много рассказывал о своих последних встречах с И.В.Курчатовым, И.Я.Померанчуком, Л.А. Арцимовичем и другими известными физиками. Михаил Григорьевич делал в конце их паузу и продолжал: "Вот, рассказал Вам еще об одной моей последней встрече..."

Наш директор был жизнелюбом, любил шутку, знал массу анекдотов и умел их рассказывать, поэтому завершить эту часть воспоминаний о Михаиле Григорьевиче хочу веселой историей, свидетелем которой я был. Дело происходило в Тбилиси. Надо сказать, что к Грузии Михаила Григорьевич испытывал особые любовь и уважение. На это было много причин, да и вообще в России всегда любили Грузию, к тому же у Людмилы Васильевны, жены Михаила Григорьевича, была и грузинская кровь. Она имела родственные связи с особой частью Грузии - Мингрелией. Поэтому, приезжая в Грузию, Михаил Григорьевич всегда как-то оттаивал внутренне, и это было заметно. Итак, март 76-го года. Наша командировка была связана с подготовкой к предстоящей Рочестерской конференции в Тбилиси; мы помогали нашим партнерам и друзьям в лаборатории Нодара Амаглобели в пуске и настройке сканирующей системы "Спиральный измеритель". Михаил Григорьевич и я жили в гостинице "Иверия", в то время это была, наверное, лучшая гостиница в городе. Утром Михаил Григорьевич вставал очень рано, спускался вниз в бар, покупал газеты, и, попивая боржоми, ожидал начала девятичасового завтрака. Спускаюсь я вниз, вижу, Михаил Григорьевич сидит, как обычно в центре бара и читает газеты, но вид у него необычный. Подхожу ближе и вижу, что он только что от парикмахера и подстрижен под полубокс. Встретив мой изумленный взгляд, он рассмеялся и говорит: "Ожидая Вас, зашел в парикмахерскую. Мне понравился брадобрей — такой большой грузин, с могучими волосатыми руками. Он предложил мне подстричься. Я спросил его, могу ли я читать газету, когда он будет меня стричь? Он ответил: "Ка-а-нечно, да-а-рагой". Сижу, читаю. Он начал стричь, щелкая ножницами и другими режущими инструментами, и что-то мне с сильным акцентом рассказывая. Я погрузился в чтение и вдруг слышу, что его машинка стрекочет справа, уже где-то выше уха. Я поднял глаза в зеркало и говорю ему: "Что ты делаешь, зачем так высоко стрижешь?". А он так удивленно говорит: "Кацо, а па-ачему ты мне раньше ара не сказал?". Мне ничего не оставалось, как сделать и слева такую стрижку. Так получился полубокс. Мне кажется, что я даже выгляжу моложе ".

Последние годы жизни Михаила Григорьевича Мещерякова совпали с временем распада СССР и очень трудным периодом жизни ОИЯИ. Это глубоко волновало Михаила Григорьевича. Помню, однажды, в сентябре 93 года, проезжая недалеко от станции метро "Юго-западная" в Москве, мимо бесконечного ряда палаток, ларьков, Михаил Григорьевич вполголоса обронил: "Мы превратились в страну лавочников". Он не хотел возврата назад, понимал, что это невозможно, да и не нужно, но какая-то внутренняя растерянность ощущалась даже в таком могучем человеке.

А закончить хотелось бы так: в 1977 году на праздновании 30-летия с начала строительства первого ускорителя Михаил Григорьевич, отвечая на вопрос: "Как здесь было 30 лет назад?", сказал: "Если весной, к вечеру, стать на берег Волги спиной к городу, то впереди за рекой будет виден сосновый бор в Креве. Он был таким же и 30 лет назад, да и Волга текла в ту же сторону. За спиной на соснах кричат вороны. Они, говорят, живут 300 лет. Возможно, что именно они каркали и в 1947 году, так что жизнь продолжается". Только сейчас мы живем в городе, улицы которго носят имена знаменитых физиков, первых директоров лабораторий и ОИЯИ, с жизнью и делами которых связано создание нашего Института и города Дубна, и среди них есть улица имени профессора М.Г. Мещерякова.

В. М. Котов,
канд. физ.-мат. наук.
Март 2000 г.

Из сборника "Михаил Григорьевич Мещеряков. К 90-летию со дня рождения"